75 лет Победы в Великой Отечественной Войне!

Во время одного из боев вражеские автоматчики прорвались к медсанбату дивизии, расположенному у Северной дороги. Врачи, санитары и легкораненые вступили в бой и прикрыли эвакуацию остального персонала, тяжелораненых и имущества медсанбата

Кончался перевязочный и хирургический материал /.../ Сорванные тесемки на индивидуальных пакетах расщепляли, стерилизовали и перевязывали сосуды во время операций/.../ Люди пухли с голода. Два санитара умерли на ходу от истощения. Раненым кроме хвойного горячего чая ничего не давали – нечего было давать. Сырость, голод, комары, холод изводили. Даже лечь было негде, так как под ногами было колеблющееся торфяное болото

Госпитали, медсанбаты и медсанроты скитались по лесам в поисках сухих и относительно безопасных мест. Вот как пишет об этом бывшая медсестра 59-й бригады Е.Л.Балакина (Назарова): «Мокрые, холодные, голодные как затравленные зайцы, всюду натыкались (мы – Б.Г.) на немцев и снова поворачивали назад. На ходу саперы делали настилы для лошадей с повозками, на которых везли медицинское оборудование и др.
Лошади гибли одна за другой, засасывали болота, это страшная картина. Целыми днями мы, мокрые по пояс, бродили с баграми между деревьев. Не помню, сколько времени мы так бродили, но где-то 6-7 дней прошло, когда ночью, наконец, пришли на крошечный пятачок сухой земли около речушки Глушица

Мария Ивановна Фатеева родилась в 1923 году в Пензенской
области. Училась в медицинском техникуме, с третьего курса
добровольцем ушла на фронт. Работала в полевом передвижном
хирургическом госпитале, входившем в состав 40-й армии 1-го
Украинского фронта. Инвалид войны, в течение трех лет была
прикована к госпитальным койкам. Инвалидность не позволила ей
вернуться к избранной профессии. «Но в стороне от жизни
оставаться не могла,— пишет Мария Ивановна — хотелось быть
среди людей, рядом с ними. И это мое желание исполнилось. На
протяжении многих лет я была внештатным корреспондентом
районной газеты; Знамя Ленина; писала о людях самых разных
профессий, о судьбах фронтовиков...»
М. И. Фатеева — кавалер ордена Отечественной войны 1-й
степени. О прожитом и пережитом — первая
ее книга.

Записки М. И Фатеевой — это эмоционально яркий рассказ о
Великой Отечественной войне, о послевоенной жизни поколения,
прошедшего через войну о судьбе человека, искалеченного, но не
сломленного ею.
Книга адресована широкому кругу читателей.

Через несколько дней меня вызвал начальник отделения. «Зачем
бы?» — недоумевала я и решила, что нажаловался Осьмушкин,
которому я в первое свое дежурство никак не могла попасть
иглой в вену, пришлось просить помощи у опытной медсестры. В
ординаторскую вошла, робея, ожидая разноса.
Анна Петровна Буркина подняла на меня усталые, покрасневшие
от бессонницы глаза.
— Садись,— кивнула она в сторону табуретки.
Я присела на самый краешек.
— У меня к тебе, Маша, просьба: тяжелораненый Павел Чебот
нуждается в особом уходе. Мы ампутировали ему ноги. Парень
отчаялся, не хочет лечиться. Он сейчас в изоляторе. Я
освобождаю тебя от дежурства в палате, будешь ухаживать только
за Чеботом. Главное, Маша, вселить в него надежду. Если будет
очень тяжело, впрыснешь морфий. Ясно?
— Ясно! — ответила я, тотчас поднявшись.
Приказ есть приказ, его не обсуждают. Но в душе я
возмущалась: «Неужели опытной сестры не нашли? А вдруг у меня
опять что- нибудь не получится?» Однако вскоре начала себя
успокаивать: чего раньше времени рассиропилась? Зачем тогда на
фронт просилась?
Придя на дежурство, увидела всхлипывающую санитарку Симу
Калякину.
— Ты чего ревешь?
— Не могу я больше с ним! Принесла ему ужин, а он тарелку с
кашей швырнул в стенку и разбил. Я его уговаривать, а он на
меня стаканом замахивается...— и заревела пуще прежнего.
Стараюсь ее успокоить, а у самой все внутри дрожать
начинает. Господи, и за что же мне такое наказание! Но надо
идти в палату...
Тускло горит фитилек в коптилке, сделанной из гильзы
снаряда. Раненый — на топчане. Простыня сбилась, обнажив
забинтованные культи. На полу — осколки тарелки, разлетевшаяся
каша. Машинально начала прибираться, собрала осколки, подтерла
пол.
Чем бы еще заняться? Но заняться пока было нечем. Украдкой

взглянула в лицо раненого. Худое, с заострившимся носом. Глаза
на этом лице кажутся неестественно большими. Они, не моргая,
смотрят в одну точку. Я взяла табурет и решительно села рядом.
Павел резко повернул голову.
— Уйдите! — закричал он.— Дайте мне спокойно умереть!
— Умирать не надо,— сказала ему тихо.— Надо жить. И вы будете
жить!
— Таким обрубком?— зло усмехнулся он,— Не хо-чу!
Как заклинание повторял он:
— Не хочу! Не хочу! Не хочу!
Его изуродованное тело металось, глаза лихорадочно блестели.
Проще всего в эту минуту было ввести ему морфий. Пусть
успокоится, поспит. А только дальше что? Снова — морфий?
Привыкнет к наркотикам, тогда и впрямь — пропал человек.
Я слегка дотронулась до его руки.
— Не надо отчаиваться, Павлуша... Не так уж страшно жить без
ног, как тебе сейчас кажется... Если бы ты видел, какие есть
ребята тяжелые! Молодые совсем, а слепые, или без рук и без
ног... Если такие, как ты, отчаиваться будут, им-то что
остается?
Павел затих и лежал, отвернув лицо к стене. А я и тому была
рада, что не кричит больше, не перебивает меня, не гонит
прочь. Откуда только и слова взялись? Ведь не учат им в
училищах. Что где болеть может — расскажут, как укол или
перевязку сделать — покажут, а вот как отчаявшегося человека
успокоить — не объяснят...
Мы долго молчали. Я подумала, что Павел уснул. Но он,
оказалось, не спал. Видимо, думал над моими словами, а может,
были у него свои думы.
— Болит у меня, понимаешь? — вдруг заговорил он тихим,
глуховатым голосом.— Вот здесь болит,— показал он рукой на
сердце.— Я ведь не только ноги на войне потерял... Мы деревню
мою освобождали. Мне этот бой никогда не забыть... Как
одержимый, вперед рвался, думал, вот ведь сейчас фашистов
выбьем, и маму увижу... Ведь рядом же! Сестренку обниму... А
там... Там даже дома не осталось...
Павел заплакал. «Пусть поплачет,— горько подумала я.— Пусть
облегчит душу. У него и впрямь горе-горькое...»
Больше он не буянил. Принимал лекарства, медленно, неохотно,
но ел. И все время молчал. Ночами спал плохо, беспокойно.
Спросить бы, чем еще помочь ему, да боязно, вдруг опять
сорвется. Решила не тревожить.
В одну из ночей Павел почти до утра не спал, ворочался, чуть
слышно постанывал.
— Павлуша, почему ты не спишь? Может, укол сделать? — все же
спросила я.— Ты скажи, если очень болит...
— Пальцы очень болят... Которых нет,— вновь, как в ту ночь,
горько усмехнулся он и, помолчав, добавил: — Ладно, это
пройдет. А вот душа ноет — спасу нет... Мысли всякие
одолевают...
— Какие?

Он пристально, холодно посмотрел на меня.
— А зачем вам знать? Моя боль вас не касается...
И тут неожиданно для себя самой я разревелась. От
беспомощности и обиды — видимо, все мои старания были
напрасны...
— Я вас обидел? — встревожился Павел.— Простите, я не
хотел...
И медленно, словно выдавливая из себя слова, заговорил;
— Мне ведь что обидно?.. Что я жизни совсем не видел. Мне
ведь только недавно девятнадцать исполнилось... Не успел и с
девушкой погулять. А теперь кому я нужен? Родных нет. Одна
дорога — в инвалидный дом...
— Ну что вы, Павлуша! — горячо воскликнула я.— Все у вас будет
хорошо. Встретится вам хорошая девушка, полюбит...
— Да? — он вновь резанул меня холодным взглядом.— А вы бы
полюбили? Вот такого, как я?
Вот так вопрос!
— У меня есть жених, Павел. И если с ним такое случится, я
его не оставлю.
— Ну что же, вашей преданности можно позавидовать... А на
мой вопрос вы все-таки не ответили...— он снова усмехнулся, но
теперь уже не зло, а горько.
— Знаешь, Павлуша,— сказала я, подумав,— когда ты кричал и
бил посуду, тебя было жалко, и ничего, кроме жалости, ты не
вызывал. А потом, когда рассказывал о себе... Ты хороший,
добрый человек. Ты мужественный человек. Я это поняла. Я
знаю,— говорила я, волнуясь,— такого человека можно
полюбить...
— Спасибо, сестра,— тихо сказал он. И эти простые слова были
для меня дороже всякой награды.
...Мы с Ниной Матюшиной медленно идем по извилистой тропке к
реке. Позади дежурство. День — прекрасный. Настроение у меня
хорошее и я не сразу замечаю, что Нина чем-то расстроена.
— Случилось что-то? — спрашиваю.
Она тяжело вздохнула:
— Меня раненый один позвал. Весь в бинтах, как мумия. «Что
тебе?» — спрашиваю. «Посиди,— говорит,— со мной, сестрица».
Села, а он вдруг: «Вы кого-нибудь любили?» Ничего себе, думаю,
такой тяжелый, а о любви говорит. «Нет»,— отвечаю ему. А у
него голос дрогнул. «Вот и я,— говорит,— никого полюбить не
успел, ни с одной девушкой не поцеловался. Обидно мне,
сестричка, умирать». Я его успокаивать стала, вылечим, говорю,
не умрешь, еще и на свадьбе твоей погуляем. Смотрю, он слабо
так губы растянул, видно, улыбнуться хотел. И — умер! Дрогнул
так телом весь, и затих. И так мне его жалко стало... Так
жалко!.. Знаешь, Маша, я его мертвого в губы поцеловала...

В тот год суровый в медсанбате
Я весь израненный лежал.
В той белой маленькой палате
В бреду метался и стонал.
Мне было только восемнадцать,
Был непоседа паренек,
Но как же, как не волноваться,
Когда остался я без ног?!
Давила грудь обида злая,
Повязки с ран своих срывал.
Врачей к себе не допуская,
На свете жить я не желал.
Вы подошли и сели рядом,
Коснулись ласково рукой,
Согрели душу теплым взглядом —
Как будто были мне родной.
Каким же вы волшебным словом
Могли, сестрица, мне внушить,
Чтоб я в себя поверил снова,
Что стоит мне, калеке, жить?
Я не скажу, что жизнь легка.
Мне и теперь бывает больно,
Уж слишком рана глубока!
Она терзает грудь невольно.
Но я живу, но я дышу,
Опять весны рассвет встречаю,
И на работу вновь спешу,
Хорошим делом увлекаюсь.
О, как желал бы встретить вас,
Чтоб до земли вам поклониться!
Сиянье ваших добрых глаз
Всегда мне помнится, сестрица!

Остались в строю

Сняли мы солдатскую шинель
И давно не носим гимнастерку.
Стали мы уж бабушки теперь —
Бывшие военные девчонки.
В волосах пушинки седины,
Да и поступь стала уж не та,
Но остались с грозных лет войны
Мы в душе солдатами всегда.
Так же любим Родину свою,
Не стоим от жизни мы в сторонке.
Навсегда остались мы в строю —
Бывшие военные девчонки!

В ожидании раненых

На окраине разбитого села,
Где дорога фронтовая пролегла,
Развернули мы палатки средь дубков,
В них поставили букетики цветов:
Запах мяты и ромашки полевой —
Пусть же будет раненым покой.
В форме стали мы отважней и храбрей,
А в халатах — милосердней и добрей.
Ждали раненых, как братьев дорогих,
Как защитников, героев фронтовых.
В ту тревожную и памятную ночь
Мы готовы были раненым помочь.

Мне помнится ныне...

В палатке белой, фронтовой
Лежал, от ран страдая.
Явились Вы передо мной,
Как добрый вестник мая.
Не утихал военный гром,
Рвались вблизи снаряды.
Задела смерть меня крылом —
Всю ночь Вы были рядом.
Минула грозная пора.
В цвету Земля — святыня.
Но взгляд Ваш ласковый, сестра,
Мне помнится поныне...