Произведения пользователя b4de1

У скал Хай Барбари
(Высокая Барберия - это североафриканские страны)

Взгляни вперед, взгляни с кормы, с подветренной стороны.
Трави помногу, трави помалу!.. Мы – моряки!
«С наветра я вижу обломки кормы, корабль большой на гребне волны».
К собачьим чертям они сдохли у скал... Хай Барбарú…

Мы орем: «Пират ли ты? Иль служишь исправно и чист?»
Трави помногу, трави помалу! Мы – моряки!
«О нет, пиратом быть претит; я на службе!» - он кричит.
К собачьим чертям они сдохли у скал Хай Барбари…

«Поставим мы топсель, пойдем через галс, Под ветер упремся кормой…»
Трави помногу, трави помалу! Мы – моряки!
«У нас есть пара писем для дам, отправь же их домой».
К собачьим чертям они сдохли у скал Хай Барбари…

По их борту нещадно Ударили залпом главных орудий.
Трави помногу, трави помалу! Мы – моряки!
Снес фрегат пиратскую мачту; призвали ангельских судей.
К собачьим чертям они сдохли у скал Хай Барбари…

«Сжальтесь над нами! Пощады!» - дерзко пираты кричат.
Трави помногу, трави помалу! Мы – моряки!
Мы пощадили их, когда прилив унес обломки мачт.
К собачьим чертям они сдохли у скал Хай Барбари…

В абордажном бою мы сражались до трех часов кряду.
Трави помногу, трави помалу! Мы – моряки!
И стало корыто подобно гробу, а море – могильной оградой.
К собачьим чертям они сдохли у скал Хай Барбари…

* Blow high! Blow low! – что бы ни случилось (как вариант перевода).

Оригинал 19 в., т.е. уже после Барберийских Войн (1801-1805гг, 1815г). Изначальная история баллады-шанти о двух английских торговых кораблях, которые противостояли французскому военному коггу. Сюжет бы таков: Французы взяли на абордаж один корабль, и никого не пощадили, в ответ второе судно угробило французов так же беспощадно.

The coasts of High Barbary

Look ahead, look a stern,
Look the weather in the lee,
Blow high! Blow low! And so sailed we.
I see a wreck to the windward
And a lofty ship to lee,
A sailing down all on
The coasts of High Barbary

O are you a pirate
Or a man-o-war? cried we.
Blow high! Blow low! And so sailed we.
O no! I'm not a pirate
But a man-o-war, cried he.
A sailing down all on
The coasts of High Barbary

We'll back up our topsails
And heave our vessel to;
Blow high! Blow low! And so sailed we.
For we have got some letters
To be carried home by you.
A sailing down all on
The coasts of High Barbary

For broadside, for broadside
They fought all on the main;
Blow high! Blow low! And so sailed we.
Until at last the frigate
Shot the pirate's mast away.
A sailing down all on
The coasts of High Barbary

For quarters! For quarters!
The saucy pirates cried,
Blow high! Blow low! And so sailed we.
The quarters that we showed them
Was to sink them in the tide.
A sailing down all on
The coasts of High Barbary

With cutlass and gun,
O we fought for hours three;
Blow high! Blow low! And so sailed we.
The ship it was their coffin
And their grave it was the sea.
A sailing down all on
The coasts of High Barbary

О власти

Один идет – все следуют за ним;
Он - путь вперед, назад, и влево, право, ввысь.
Но вниз… Будет он один гоним:
Народ узнает, ворон где, где волк иль лис.

Ступают двое – режут пополам,
Как яблоко раздора – разделенный есть народ.
Подобен будет путь волам,
Когда они в одной упряжке тянут сброд.

Трое гонят – путь жесток и темен,
Во тьме слова интриг особенно слышны.
Союзы, нервы, бой неровен:
Артропода, две хордаты; груз – мошна.

Всего страшнее налетает комарье:
Тут слышен писк, пронзителен и тонок,
Нервный ибо; не уснуть – ворье.
У одного всегда найдется нож, набор иконок…

Германец, или попытка понять логику захвата Западного Рима
зарисовка

Я – охотник, воин. Варваром меня зовут. Меня учили воевать, охотиться и выживать. Мой дом в лесах туманных, на болотах, в поймах рек, на берегах морских. Там дом, где рядом соплеменник. Мой дом – это хижина, землянка, шалаш в овраге и пещера. Земным делам я не обучен. Мой плуг – мой меч, мой хлеб – убитый зверь. Я смотрю на государство, они живут, как боги, без принуждения, без тягот жизни. У них есть то, что мне поможет выжить. Это нужно отобрать с мечом в руке, поскольку люди государства не дают бесплатно блага. Выменять на шкуры блага невозможно. На шкуры с легкостью они торгуют нам мечи, доспехи, стрелы, копья и щиты, обитые железом. Оружие они торгуют нам, думаю, что для того, чтобы мы сами взяли блага, которыми они нас обделяют. Я поделюсь с семьей. Соплеменников я приведу, убью врагов, чтобы взять их блага. Там будет дом, ведь я приду с семьей.

Проверяю, будет ли людям интересно после такого начала

В качестве аннотации: Убийца-язычник и сомневающийся в вере паладин волею своих Богов направлены на поиск королевского символа власти.

Пролог

Замковая капелла святого Мартинека была убрана в золотых и лазурных тонах; они придавали сводчатой замковой часовне вид заветного ковчега. Солнце, поднятое над верхушками леса Лазурных Теней, вливалось в узкие прорези окон и растворялось среди позолоты, оттеняемой драгоценными камнями и лазуритовой инкрустацией. Великолепие и блеск убранства резали королю глаза; и, предаваясь молитве, опускал он веки. Так в тяжесть ему было смотреть на богатство плоских чаш для просвир, золотых кубков для испития крови Господней на лазурном бархате, расстланном на алтаре, подушечек для ног, расшитых по углам золотыми кистями, ступок, в которых растирали благовония. Vera lux, истинный свет Господень, как bene compactio et claritas, гармония и сияние, вонзались в закрытые глаза, ослепляя их, пронизывая мрак багрово-золотистой дымкой. Мысль и вера короля погружались в туман. Плотным покрывалом небесного цвета ткани святой Девы Марианны укутывало его Единоверие. Благовонный запах тягучих ароматов фимиама, мирры овевал зелено-черный бархат верхних одежд короля, впитывался кожей, проникал в легкие и тяготил его душу.

В сиянии богатства капеллы, блеске богословского пения, король не мог смириться с бедностью. Открыл глаза, взглянул на деревянный крест, собранный из дорогого южного кипариса, северного кедра и местной ели: на нем окрашенный в телесный цвет повис распятый аватар Господа, голый, лишь из вежливости и учтивости перед придворными дамами укрытый набедренной повязкой. Голова спадала на тонкую, ребристую грудь, а лицом был томлен и печален, будто бы заплакан, как королю казалось, от того, что с терновой короной возложили на него заботы о государстве Божьем и о людях. И думал перед смертью Он о суммах, чтобы нищих накормить, чтобы обратить язычников.

– Столько золота, Господи, но где мне денег взять?! Как Тебе, мне не хватает тридцати монет, чтобы заплатить Иудам, дабы оставались мне верны. Как быть? – вознес король выстраданные глаза, потемневшие и с винными мешками. – Я завидую нищим, в их среде монета заменяет все; за монету они получают знак, по которому рассаживаются на ступенях храма, из кошельков им подают монеты, за монеты пьют, едят, за монеты себе торгуют лоскутные рубахи, за монеты покупают у палачей обувку мертвецов. У меня же денег нет! Столько золота и столько власти, а денег нет! Я беден, Господи!

– В могуществе богатство, – ответил спокойный голос, наполненный мидгарским холодом, но с тем глубокий, как мидгарские фьёрды.

Король поднялся с подушечки для колен и обернулся на гостя в пурпурных одеяниях, что мешковато висели на тонком, прямостанном теле. Тщедушную грудь увивала золотая цепь с роскошным крестом со впаянным кабошоном сапфира; в солнечном свете, нарезанном узкими продолговатыми окнами, блестел камень Бетремской звездой с расходящимися шестью лучами. Не затмевали блеск креста курившиеся в небольшой жаровне благовония.

Видом епископ был слишком молод. В сорок четыре года он выглядел едва ли старше четвертьвекового мужчины. Скуластое лицо, с правильными и гладкими чертами, хранило строгость, присущую, скорее, инквизитору или человеку неразговорно-горесной судьбы, хранимой в тайне безмолвия от окружающих. Светло-серые глаза при этом вбирали в себя железо воли и сталь той церковной власти, которой епископ обладал. Суровость принимаемых им решений сковывало губы в тонкую бледную полоску. Руки, с длинными пальцами, стянутыми кожаными перчатками тонкой работы, и в массивных канцлерских перстнях, гость держал заключенными в замок.

Приглашая короля совершить оммаж, епископ протянул руку с опущенными вниз пальцами. Король припал на оголенное колено и поцеловал перстень. Гость пристально проследил, чтобы мирской властитель не схитрил: не просто взял ладонь в свои руки и сделал вид, что лобызает перстень, но поцеловал его так, как то установлено оммажем.

– Ваше преосвященство, – склонил голову король.

– Возрадуйтесь, ибо ослеплены вы светом Господним, а не монетой! Тот нищий за монету постыдно покупает себе женщин. В нем нет могущества и власти, он слаб, он беден, даже при монетах. Кто любит деньги, едва ли избежит греха. Король же свят, богат и властен, пусть у него нет денег.
Он помолчал, ожидая слова короля, но тот обдумывал сказанное. Гость оглядел растерянный и больной вид владыки, размышляя, сколько дней подряд с Майской Ярмарки он пил до сонной смерти и, пробудившись, снова пил?

– Бесчествуя свою власть, вы бесчествуете волю Господа. В землях Эберии, архиепископом которой в скором времени стану, я не допущу богохульной ржи на обоюдоостром мече Господа. Примите власть Единого Бога, чтобы властвовать и править над людьми, держа свой меч покрытым сальным маслом, – подумав, он добавил: – а ноги в красных шоссах. Пожалуй, я издам эдикт о том, что рыцарские ноги и в штанах хороши.

Король поднялся с колена и отошел к стене. Обдумывая сказанное епископом и канцлером Святой Палаты, он утирал лицо взмокшими руками. Плоть увлажнилась в страхе перед Судом Инквизиции, возглавляемым незваным гостем. Под его волей находились паладины святого Антония – войско всей Единоверческой Церкви: тяжелые, окованные доспехами латники, обученные слепо верить Божьему слову и крепко держать в руках двуручное оружие.

Королю рисовало воображение, как видит он сквозь стены сотни хоругвей в лазури, обремененной серебряным крестом и правой и левой пурпурными перевязями. Молчаливо они выстраиваются в колонны, с тяжелым грохотом стали шагают они к Эберсбургу – королевскому замку. И кто из стражников в кольчугах и бригандинах с пиками и мечами в страхе перед Господней карой станет им противостоять? Вот они проходят под решеткой, входят в бергфрид, поднимаются по винтовым лестницам, осматривают комнаты в поисках еретика. Его! В рыцарском зале пол скрипит, как кошка ноет. Открывают стрельчатую дверь в капеллу. Свет обвивает плечи, золотит их лица.

В дрожащих конвульсиях задергался король и, касаясь предплечьем шершавой стены, сполз на пол и оказался между сидениями в нише. В глазах его потемнело от ужасающей картины, искусно созданной богомазами воображения. Приложив ладонь ко лбу, король ощутил могильный холод, затем он сменился жаром пламени инквизиторского костра. Запоздалое похмелье одолело короля.

– Вышла гниль с червями, поедающими сердце, – проговорил епископ. – Уныние от безысходности, вселяемое тайно бесом виноделия, дало росток. Выкорчуйте сорняк, властитель. Оставьте возделанное поле, да взойдут на нем хлеба для власти вашей.

Утерев губы от блевотины, король, скрипя дыханием, поднялся. Освинцованная тяжестью и объятая белым пламенем очищения, голова дребезжала с болью, как от удара булавой. Благовония выедали мерзость, что скопилась ранее и отдавалась хрипящей отдышкой.

Епископ терпеливо ждал. Он знал, сколь болезнен бывает винный яд. Его верный паладин, именованный по рождении Дитмаром, часто предавался возлияниям по кабакам и тавернам, полагая будто разум, одурманенный винной смесью, ревнив благочестием. Рыжий мальчик был тверд в вере при похмелье. Он избивал людей, лишая их Господнего чуда, и утром каялся в содеянном. Епископу пришлось отправить его в паломничество к Пещерам Санкт-Марианны под властью женщины, дочери главы Торговой Гильдии. Паладин не смел противиться его воле, его власти; но женщина, та, глупая, полагала, что те пожертвования камнями, медью, серебром как-то повлияют на расположение святого отца. Дар епископ принял равнодушно; он знал, что в своем могуществе богатство. Во власти он не сомневался, принимая ее как должное и расходуя ее целесообразно нуждам.

– Ваше величество, теперь могу я так к вам обратиться, или вы по-прежнему пребываете в слабости и в бедности бесчестия и остаетесь глухими к слову Господнему?

– Справлюсь, – злясь на себя, процедил король.

Он поднялся на ноги, однако продолжал держаться стен. Шаркая ногами, медленно двигался к двери. Пригласил епископа выйти, а сам дал распоряжение отмыть лужу желудочной массы у алтаря.

В знак расположения, в свойственной марене лести или корыстолюбия, епископ, однако решив утвердить свою власть над королем, предложил ему руку, чтобы поддержать локоть. Из капеллы они поднялись на галерею, выдающуюся вовнутрь двора и поддерживающуюся резными консолями, и по ней прошли мимо бергфида, что возвышался черным камнем. Со двора из трещин между камнями поднимался плющ и доходил аккуратными полосами до окон третьего этажа. На выпирающих из строения балках спускались вниз гербовые полотнища рода Эберсбургов: серебряный щит, обремененный черной кудлатой головой вепря в оконечности под зеленым стропилом. Верх смотровой площадки башни вытянутым деревянным конусом укрывала крыша, увенчанная шаровым навершием с королевской короной и исходящим от него узким шпилем. Длинное, двухвостое полотнище, сшитое из зеленой и белой ткани, волнистыми язычками указывало в сторону посевных полей, яблоневых, грушевых и хмелевых садов Марки рода Стаалов.

Осмотрев раннегиттский, старый палас, отремонтированный под конюшни, спустились во двор, чтобы король подышал предполуденным воздухом. Затем, неспешно разговаривая о погоде и влиянии новых технологий при постройке замков, а также о выборе материалов и самой формы, они поднялись в новый палас, сложенный из светлого камня.

Рыцарский зал, украшенный богатой мебелью, резьбой и тканями с вышивкой, располагался над комнатушками прислуги. Из кухни по дымоходу камина поднимался, собственно, в палас пряный аромат с кухни.

Палата, где король принимал гостей без почестей, показалась епископу источником уныния. От центра комнаты к стенам расширялся потемневший от времени долевой стол на массивных простых ножках, за которым в тесноте могли рассесться человек пятнадцать и не больше. Слуги едва могли протиснуться между стенами и крестьянской лавкой. Из украшений, что служили способом не столько утешить глаз, как согреть спину – с гардин свисали плотные и теплые ковры. Узкие прорези окон на этой северной стороне замка давали столь мало света, что гость начал щуриться, отыскивая путь к почетному месту за столом: у камина. К такой аскезе епископ не привык.

Король занял место во главе стола; рядом был сундук, обитый зеленым бархатом, что придерживался серебряными полосами. Яркость отделки сундука отвлекало от маленькой невзрачной двери, войти в которую можно было в том случае, если опустить голову до пояса и сжаться в плечах.

– Вина, ваше преосвященство?

– Нет, – выставил ладонь епископ, – сегодня вы не пьете, – он повернулся к слугам: – Принесите королю козьего молока или простоквашу и жирного мяса, любого; мне же гречу и изюм, – епископ вновь повернул приятное на вид лицо к хозяину замка, приветливо объяснив свой выбор: – Мой подопечный, Божий воин, Дитмар, имеет страсть к утешению вином и брагой. Хотя сам из рода Гельбехель, который, как вам известно, разрабатывает серебряные копи в Эберии, он знает, чем и от чего трезвеет чернь. Играть с простолюдинами в кости, бить им лица, поступки не достойные, разумеется, однако ценность его сведений и собираемых в народе слухов оказывается весьма пригодной в пищу размышленьям.

Король растер оплывшее лицо пальцами и зевнул:

– В ваших словах я услышал о том, что вы решили мне помочь с могуществом. Прошу, ближе к этому. Не от того я пьян, что беден, а от того, что вижу, как из-за бедности моей уходят люди. Объединяются в союзы, в склочные конфедераты и идут на меня войной. Ваше преосвященство, в Эберии мятеж против короля!

– А король пьян и просыха не видит! – мгновенно вставил епископ. – Питаясь одной лишь пищей Одина, умерли тысячи храбрых воинов. Вот в чем суть подлости языческих богов, к которым вы, северные гитты, питаете слабость веры. Единый Бог же говорит: «Вино есть кровь Моя, Я дам вам воду, но виноградники будете поить вы сами». Нет сомнений, что в народе, полном суеверий, король, злоупотребляющий кровью Господней, предстает вампиром, бесстыдным кровопийцей. Люди не хотят видеть пьяные кудлы на короне, им храбрость подавай, вампироборчество.

– И что вы предлагаете?

Епископ поерзал на лавке, оглядывая комнату.

– Карта Эберии найдется?

Король кивнул. Не дожидаясь, пока гость предложит ему показать ее, он, ногтями почесав щетину, подвинулся к сундуку. Лишь отзвонила замочная наметка, клепанная к крышке, о серебряную пластину, епископ с шумом и проворством начал пробираться в противоположный угол комнаты. Прелестное лицо его исказилось болью, обнажились зубы, с силой сжатые. В полумраке паласа полыхнули его глаза морозной синевой.

Подобно муке, пойманной в паутине, встал гость в углу, расставленными в стороны руками упирался в стены.

– Что с вами, ваше преосвященство? – обеспокоился король.

Вынув свернутую рулоном кожу, он опустил крышку.

– Что за мерзость в этом сундуке?! Доколе, говорю вам, доколе будете вы верить в языческих богов? Что за люди обитают в наших землях, если даже короли – и те язычники!

Король сжал карту и кулаками оперся о стол, сдвинув брови, высматривал он гостя. Худоба и красота епископа из Нитрии ходила слухами среди придворных дам. Но таковым ли видом должен обладать святой отец? Высокий, на тонкой кости, настолько тщедушный, что мнилось, будто кожаный ремень с эмалевыми концами опоясывал дорожный столб, окинутый пурпурной рясой. Все это приводило к сбивчивым раздумьям о мидгарских предках его матери и частым слухам, о том, что епископ вовсе не имеет крови рода Обершварц.

– Язычником меня называете? Да будет вам известно, ваше преосвященство, что в этом сундуке хранится королевский плащ, лоскут которого мой пра-прадед отрезал мечом и отдал святому Мартинеку, чтобы тот умыл свое лицо от крови! Это реликвия веры в Единого Бога. А вы, епископ, какой веры будете?

– Не для того я здесь, дабы богословствовать о вере, – успокоился епископ, – и тем более комментировать Божье повеленье.

Лицо его приобрело привычный утонченный вид с чертами северной суровости. Буйный ветер чувств успокоился и перестал волновать дыхание; оно сменилось на податливое и покойное, как равнинная река. Епископ подошел к столу.

– К сожалению, я с печальными известиями от вашего шурина. Люсьен Третитьян обеспокоен северо-восточными провинциями Фраубургской Марки. И я приехал, дабы вы запретили ему разбираться с этими землями в одиночку до урожая. Однако, в свете новых сведений, полученных в данном инциденте проявления Божьей воли, я сложил умом иную тактику.

– Вот как! – вскрикнул король, едва ли успокоившись; однако же присел.

Епископ пробрался на прежнее место у камина и попросил развернуть карту.

– Какая в этом ваша выгода? – спросил король.

– Могущество и власть, церковная разумеется. Мирская власть – ваше лезвие. Единство власти – процветание страны. Итак, – приступил он к карте, – Нам хорошо известно, что шурин будет всецело верен королю. Это не тот человек, который предает господина. Он может отречься от отца, но приказ будет исполнен в строгости. Готтесштадт и окрестности в прямой видимости с бергфида Эберсбурга. Они верны. Таким образом, необходимо, прежде всего, защитить Марку Гельбехель, королевское серебро, и Марку Стаал, королевские посевные. Вам, ваше величество, следует собрать отряды и пристально следить за дорогой от гряды Катящихся Камней, и за Северным Трактом на юге. Так мы укрепим границы с Рохландом и Нитрией, и не допустим посягательств с их стороны.

Король внимательно слушал и внимал.

– С Маркой Стаал я разберусь, тут у меня имеются рычаги. Ромуальд Стаал при смерти, я – его душеприказчик, поэтому я выеду сегодня же, как только отобедаю. Род благочестивый, закон о Трех Сыновья исправно исполняет. Освальд Стаал займет место отца; Вальтер, второй сын, имеет бриллиант в перстне достаточной величины, дабы, если противное случится, вознести стены торговой блокады такой величины, что птица не пролетит без таможенного налога. Бриллиант велик, но в моем подчинении глава Торговой Гильдии. После смерти отца, все дела ведет Маришка Златарич… девственница с мешком золота, – слегка улыбнулся епископ, и его лицо вновь приняло серьезный вид, – ее девственность в моей воле.

– Вы не знаете женщин.

– Без пальца она замуж не выйдет, а без наследников, ее власть рухнет. Ее ростовщический род поднялся из Нитрийской черни, а уйдет в чернь Эберийскую. Она в нашей власти. Энгель Стаал, третий сын, как и положено, находится при духовенстве. Он – оруженосец капитана паладинов святого Антония. Ради сана и звания единовера, он сделает все, что я ему велю. Четвертый сын Стаалов, Гюнтер, служит сержантом в городской страже Фраубурга, и не является любимцем бургомистра. А для этого хряка у меня уже приготовлен нож, однако пусть сначала откормиться той хряпой, что я ему даю. Если Освальд примет предложение бунтовщиков и самоволов, земли Марки будут все равно подчиняться королю, не миром, так временными мерами, пока Гюнтер или пятый сын не займут место маркграфа.

– Не Энгель? Не затруднит объяснить? – с интересом спросил король, улавливая ход мыслей епископа.
Он с ним соглашался, но ему не доверял. Епископ дарует слишком много власти, чтобы упустить случай заиметь плодородные земли Марки Стаал.

– Нет, – поднял стальные в суровости глаза епископ. – Вы предложите мою кандидатуру на выборах архиепископа Эберии, так что это мой щедрый подарок.

– Взятка.

– Мы не ростовщики, чтобы оперировать подобными богохульными словами. И, будучи архиепископом, в землях моего протектората мне нужен мир.

Король кивнул, и не стал озвучивать амбициозные устремления епископа и канцлера Святой Палаты на престол Великого Инквизитора, наместника Господа на земле. Теперь, когда епископ раскрылся перед ним, следовало, найти собственную выгоду. И путь ему предложил епископ – власть. Он дарует королю власть в Эберии, чтобы Эберия стала самовластным королевством. Посчитал король, что сделка взаимовыгодна, и продолжил с большим интересом слушать стратегические рассуждения.

– Противники, вероятно, вхожие в конунгские и княжеские круга мидгарских и летрийских язычников собираются на северной и восточной части королевства соответственно. Герцог Сен-Тонийский свое гнилое слово верности продемонстрировал не так давно, напав на Фраубург под видом купцов с гербами Димморнфляксов. Его позиция известна: южные земли леса святых Кшиштова и Франтишека, Ведьмачья пустошь и курганы Плачущей Тверди. Путь на юг ему закрыт. Врата Рыдающих Ветров, надо признать прозорливость Единого Бога в данном случае, занимают разбойничьи племена кобольдов. Того не ведая, дикий языческий народ помогает вашему величеству. Маркграф Фраубургский вполне может сдержать посягательства герцога.

Другое дело совершенно недосягаемая из Эберсбурга Лига Свободных Городов, а именно Лайнштадт, Ульмебаум, Вассерштайн. Если посмотрите внимательней, то у Мшистых болот на притоке реки Влтовы находится тяможенный замок. Ландграф Зольбургий им руководит и разделяет Лигу на две части. Поскольку северным городам нужна дорога к полям и лугам Вассерштайна, они попытаются подкупить ландграфа или взять его силой. Существует некоторая проблема в местоположении замка. Он входит в Марку Фраубург, а ваш кузен не сможет воевать на два фронта, когда отроется для этого время.

Епископ замолчал. Король поднял на него взгляд, полный ожидания, гость молчаливо смотрел на то, как слуги вносят еду. После их ухода король спросил:

– И как мне помочь шурину удержать этот замок до зимы? Мне потребуется время, чтобы собрать откупные с вассалов и снарядить войско. Пока летнее затишье и жара, все занимаются земледелием. Я волен им в этом потакать, поскольку именно на нем зиждется процветание государства.

– Этого я не отнимаю, – продолжил епископ, – однако надо соотносить земледелие, раз уж вы привели древнее утверждение, с воинским искусством, которое, как вы понимаете невозможно, пока ваши вассалы из мечей куют орала. Мне думается, что я знаю, как укрепить веру ландграфа Зольбурга не только в Единого Бога, но и в короля.

Отставив пищу, которая не лезла и вязла на зубах, король вопросительно приподнял брови. Заметив интересный, но простодушный взгляд, епископ ударил подушечкой указательного пальца по карте в месте юго-восточной оконечности леса Тринадцати Дев.

– Здесь, – пояснил он, – проходит дорога.

– Я вижу, – отозвался король.

– Вы напишете шурину, дабы двигался малой группой высокообученных конных пехотинцев по этой дороге в Зольбург.

Король поднял руку, взяв взаймы у гостя минуты на раздумья. Встав из-за стола и облокотившись о каминную полочку и поставив ногу на сундук, он размышлял о том, как могут десять человек личной охраны маркграфа Фраубургского отстоять целый таможенный замок, даже при условии, что гарнизон Зольбурга без них насчитывает человек двадцать или тридцать? Не будет ли опасным путешествия за мнимой идеей разделения вражеских позиций, и не окажется ли замок, в таком случае, между молотом Лайнштадта и наковальней Вассерштайна? Не погибнет ли в неминуемой схватке самый верный, после жены, человек в королевстве? Риск ему казался неоправданным.

– Не понимаю, – вернулся он к столу. – Исходя из прошлогодних событий, лес Тринадцати Дев наполнен разбойниками и самоволами. Их содержат, я полагаю, из кошельков и сундуков Герцогства Сен-Тонийского и Лиги Свободных Городов. О, поверье, ваше преосвященство, они полны, как горы. И поскольку, Лиге так нужен будет Зольбург, думаю, что указанная вами дорога просто полна всякого сброда: от крестьян до безземельных раубриттеров. Посылать через огонь шурина, чтобы тот оказался в полымя, расточительно. Он умрет, и я могу проститься с Маркой Фраубург, а вместе с ней, вашими услугами, как стратега и экономиста.

– Господи! – воскликнул епископ. – Вам ли, хранителю королевского плаща и легенды святого Мартинека, не знать, что в указанном мной месте, в лесу, заброшена башня Санкт-Мартинек, некогда святое место для паломничества. Как коротка людская память! Мой бражничающий паладин, Дитмар, отбывает в том лесу епитимью. Я полагаю, что башня, именуемая таким храбрым воителем, каким был святой Мартинек, его как самого воина Единого Бога, заинтересует.

– В летнем лесу найти старую башню, увитую плющом…

– Поверьте Единому Богу. Будет Его воля и тот язычник, за которым послан паладин тоже окажется нам полезным.

– Язычник?

– Убийца, но чудесное в нем то, что, как исповедался мне Дитмар, меч паладина в его руках не рассыпался в прах. Зачем-то же он нужен Единому Богу. И если так, Он не позволит паладину его убить. На все воля Божья.

– Отдавать королевство в руки Господа… – тяжело вздохнул король.

– Вы молили Единого Бога дать вам денег, – твердо ответил епископ. – Он вам ответил и предлагает протянуть руку к тому, чем вы уже владеете.

Мое издевательство (но с почтением) над куртуазными романами...

Дитрих Бернский

О том, кто в предках был, о братьях и о нем самом

В начале было бытие, что не запрещает оставаться слову словом, ведь Бог начало есть и всему конец, а «начало» тоже слово, поэтому утверждение, что «в начале было бытие», не противоречит евангелисту Иоанну.

После появились люди, то есть мы, однако прежде нас бытовали наши предки: отцы и матери, бабушки и деды. Кто-то весел был, другого же снедала скверна, от чего характером его пугали пришлых деток, уличенных в воровстве любимых груш, о которых повторяли Гартман и Вольфрам, и в Салернском Кодексе имеются две строчки. (Тем, надеюсь, спор меж поэтами закончен: вы сохранились на века!) Кто-то нежен был, влюблялся в трели соловьев и даже в голубиное курлыканье, но у тех, что жили на прибрежье, сладкий в дреме сон нещадно прерывали ужасные смешки черномордых чаек, галдящих неустанно. Для моряков, они – быть может – светоч радости и знамя восхищения, но для рыбарей хуже чаек нет врага. Не оттого ли первыми нашли они Спасенье?.. Иные предки могли трудиться и лениться, менялами служить или с оружием в руках стоять на страже родины, границ чужих, сердец новорожденных, то есть нас.

Проходит время, и когда не остается больше жизни, бытие отцов сменяет наше бытие, а мы по праву, данному наследством, несемся сами к смерти с надеждою, что потомки наш продолжат род и нашу славу сберегут, а, может, преумножат.

В дедах героя, о котором речь пойдет, имелись всякие причуды. Говорили, что один мог гнуть подковы пяткой и метал он копья дальше всех; а брату был дан голос, рифмы и в пальцы струны; о меньшем брате за день слышали в пяти местах: разводил он наискорейших скакунов, пород арабских, абиссинских. О втором шептались осторожно, судил дед строго, скоро, по закону. Вердикты были столь разнообразны, что люди жили с миром и любили пуще ближнего, нежели самих себя. Вот список некоторых исходов: казнить от топора, казнить через повешенье, казнить мечем, казнить утоплением, казнить забиванием камнями, казнить четвертованием, казнить сдиранием кожи, казнить сжиганием на костре, казнить падением с высоты, казнить от погребения заживо. Изыскан был старик в вопросах дел судейских, здесь приведены лишь те, что без книг и людской фантазии известны.

В бабках были мастерицы: одна искусно шила и утехам предпочитала роскошь ткани и рисунков; второй давались гимны, особенно после того, когда супруг ее казнил ссылкой в монастырское безделье. Во славу Господа там и умерла.

О родителях пока ни слова. Подтвердим поверье, что внук схож с дедом, нежели с отцом. И качества передаются через бытие: ведь невозможно представлять, будто сын всегда идет в отца, тогда бы в каждом жил Адам, мирным был и подчинялся Еве. Между тем Адам имел три сына. Первый дурнем был, свирепый нрав имел, работал он руками, пни большие корчевал. Второй – лентяй, ему был братом, светел, радостен, из пастушьей дудки звуки извлекал. Забот не знали, пока жениться время не пришло. Один убит, а первый изгнан. Тут у Адама третий народился. Внял совету предков меньший, и расплодился человек. Однако будь все Адамовы сыны, в мире столько стало бы войн? Отсюда заключаем, что сынам иные качества даются; посему об отце героя, о матери его необходимо умолчать. Тем более что они еще живут и радуются жизни. Итоги бытия, по нраву, смотрят перед смертью, как цыплят по осени считают. Кудахтать можно. Но толку-то, когда в лесу, что зовется миром, не один Ренар имеет уши, зубы, хвост из свиты интриганов. Шантеклера одного на все курятники не хватит.

Итак, герою нашему в наследство оставались гнутые подковы да ратное уменье, блеск в глазах при виде плотной красной ткани, расшитой золотом и жемчугами, из горностая шубы. От бабушки умел он гимны петь, и сердцем был привязан к Богу, но развязан на турнирах, в замках и тавернах. На той земле, где правил он, деда помнили отлично, однако учредил он суд не милости и казни, но суд мечей и суд дубин. Крестьянские бои доход немалый приносили. Купцы съезжались торговать, открылась даже ярмарка. Довольны были люди, меньше стало драк. (И ополчение не раз еще снискает славу в битвах, где их властитель победит.)

Зовут героя Дитрихом, родом он из Берна, где родила его тирана дочь, будучи в монастыре, где срок свой ожидала бабка, пережив супруга своего. Имел он братьев, двух и старших. Успокоенный историей Адама, он жил себе во славу, в свои довольства, радость и нужду.

Любопытный человек, подняв интересные статьи, может усмотреть, что Дитрих Бернский жил и прежде; поверьте, сходство с тезкой лишь наглядно. Другой пытливый человек найдет, что само имя происходит от двух германских слов: «Люди» и «Приказывать», однако в древности, где имя зародилось, слова иной имели смысл: «Людем», да простится нам огреха в языке, было Дитя, а вместо «приказывать» можно было слышать слово «рехати», «нарекать». Так «Дитю Рехатель» стало означать, что имярек должен был «владеть народом», Людволодом быть, Дитрихом - в германских племенах.

Был Дитрих статен, свеж и мил. Прелестным в девичьих глазах казался. Не он, они бросали взгляды, толпились и добивались его расположенья, шептались за его спиной о частях округлых его тела. Плечами, икрами и местом мягким – был вылитый силач. Имел рыцарские ноги, о них мы скажем позже. Нырял, как Кола-рыба Сицилийский к подножию Фаро, глубоко; будучи оруженосцем рыцаря Кристофа Шиллера из Марбаха, доставал со дна серебряные кубки и женские венцы златые, не смог лишь Дитрих отыскать средь ила и бузы с алмазом перстень... Задержав дыхание, уплыл и скрылся, лучше пусть считают мертвым.

Любил герой и мыться, и купаться, зубы чистить щеткой из свиной щетины. Жемчужный блеск из-под золотой бородки слепил молодок, волновал сердца. Иные даже слух пустили, что взгляд на Дитриха исцеляет обвислость бюста. Ни дать, ни взять: красавец. Солнца луч и свет Господень!

С одной девицей в палатах всяких замков зажигал он пламя страсти, к его же счастью, без последствий. Другую он томил ученым разговором, но дальше передачи книг из рук да в руки похоть не ходила. Третью просто целовал. Четвертой нравился запах сбруи и сено свежее, в достатке бывшее в конюшнях великого дяди (двоюродного деда, как нынче говорят). Иных не помнил, или только внешне. Была, однако, скверная особа, которая настолько Дитриха желала, что старалась высмеять или опозорить словом, делом нашего героя, где бы ни был он, в каком бы свете ни являлся. То, вероятно, от того, чтобы остальные отвернулись, и тогда, без видимых соперниц, она возьмет то, чего иметь должна по праву, данным ей в девичьих грезах.

Стойких связей Дитрих Бернский не имел. К любви относился, скорее, стоически и практически. Если детства друг его – Гольдмунд – сначала был затворой, сторонился девок малых, средних, старых, отчего потом, будучи послушником монахов, их познавал с божественным откровением и чистою любовью; то Дитрих с радостью расспрашивал Берту Кривозубую – няньку – о приемах женских, нежных, льстивых и намеках. Ловеласил, слово фехтовал мечом.

Последнее умение приобретал под присмотром отца и братьев годиков с трех. Поэтому к двенадцати годам владел мечом, копьем, булавой и щитом не хуже сверстника его – Дитя Апулии: Фридриха Рожера Гогенштауфена, внука Барбароссы.

Теперь стоит упомянуть старших братьев с тем умыслом, что их наличие отдаляет Дитриха от отцовского наследства. Первым у родителей появился Конрад, в отличие от Каина, был смышленым, внимал с усердием всем семи наукам и восьмой – военной. К пятнадцати годам его обмолвили с ландграфской дочкой. С тех пор все время посвящал лишь бизнесу и ремеслу управленца и властителя имений. Ни на шаг не отходил от кровного отца; покуда, думал он, если выпустит из вида мелочь, а то и злые люди погубят тело и убьют, то не видать ему отцовских шуб и кресел, земель и титула, положенного первенцам. В том имелось рациональное зерно, обоих смыслах слова «ratio»: «расчет» и «разум».

С тех пор как Конрад готовился отцовский трон занять, Меффрид – средний сын – скучнел и предавался горю в винах, ища там истину. И, к слову сказать, свою он истину нашел на донце. Сначала пил крепленое вино, на утро воду и рассолы, но заметив, что запасы быстро испаряются из отцовских погребов, задумался серьезно. И озарением нашел он махинации тавернщика, тот за два толстых денария (за два гроша) поведал о давнем споре между Водой и Вином, «кто же все-таки ценнее?» Ценность, со слов тавернщика, оказалось не в том, что водою виноградники поились, а в том, что если их смешать, запасы можно растянуть в два раза. Так Меффрид и поступил, отчего наполнилась мошна на поясном ремне, затем ларец, затем сундук, а после грош за грошем скопил себе на старость, и, возможно, внуки станут инспектировать таверны в крупных городах и поставлять вино к епископским и кайзерским престолам, на ярмарки и даже за границу.

Так средний сын укрепил свое положение в обществе, и будь Конрад мертв, с легкостью бы занял трон. Как видно, Дитрих мог лишь милостыню ждать от братьев и отца. Поэтому, согласно нраву, вложенным ему дедами с их женами, и согласно праву на тот малый лен, полный радостных крестьян, начал он свою судьбу творить, применяя все те навыки, какими в детстве обучился и какими наделили его предки.

Осталось нам добавить мелкие штрихи на гобелен жизнеописания Дитриха из Берна. Поскольку он, как бабка, стремился к моде и всячески за ней следил, то, когда в Империю из Кавказа или Китая ввезли вайду красильную, и получили первые пигменты и окрасили первые отрезы шерсти в синий цвет, Дитрих немедленно нанес цвета на герб. Согласно блазонированию имел он серебряный щит, обремененный лазурным вздыбленным пегасом, как символ силы, красноречия и созерцания красоты. Как видно, кроме места рождения Дитриха с Берном, чей символ: поднимающийся в горку кудлатый мишка, – ничего не связывает. Согласно народному взгляду: на белом фоне вставший в свечку синий конь с крыльями, что означало безумство человека и отсутствие каких-либо знаний. А брат деда ведь разводил хороших скакунов, не мог малец не знать о том, что летающих коней на свете не бывает и синий цвет им не свойственен. Но мнение непросвещенной черни Дитриха не интересовало; синий цвет был в моде.

На этом фоне произошла преинтересная история о рыцарских ногах, впрочем, о ней узнаем в следующем рассказе.

Орифламма, рассеченная черной перевязью

Он отрекся от отца-короля, но короля-отца он не предавал. Он обещал своим людям взять замок Фраубург, но его сестра-полководец предала его, пожелав выйти замуж за короля врагов. Его люди решили взять обещанное оружием, он их остановил, а затем возглавил…
Псевдосредневековье. История о предательстве и чести Люсьена Третиньяна утром августа 4-го дня года 1115-го.



Солнце всходить не спешило. Утром над окровавленным полем нависали тяжелые кучерявые тучи. Лил дождь, стараясь разгладить вспаханную копытами и ногами землю. На кампаниле Санкт-Марианны трезвонил гулкий заунывный колокол. Звонарь оглашал Единому Богу количество умерших в битве душ.

Скрываясь под гиттскими черепичными крышами, сложенными из серых сланцевых пластин, гаркало воронье. Отворачивали птицы клювы от похоронной процессии, возглавляемой королем Эберии на белом траурном иноходце. Позади двигались музыканты с волынками и барабанами. За ними, одетые в белые плащи поверх черных одежд, женщины тащили на нартах мертвецов. Рядом гитты, рядом эль’еи – все единоверы.

По бокам колонну охраняли рыцари. Каждый из них славен был в бою, но сейчас, подчиняясь приспущенным полотнищам короля Пауля фон Эберсбурга и королевской орифламмы семьи Третиньян, скрыли под черными плащами гербовые цвета и укрепили в стремена по древку с голубым знаменем, обремененным серебряной восьмиконечной звездой Санкт-Марианны, заступницы живых и мертвых. Ветра не было. Утяжеленные влагой гонфалоны повисали и прилипали хвостами к мокрому дереву и плащам. Капли со звоном отскакивали от топовых пластин топфхельмов: плоских гиттских и изогнутых куполом эль’ейских.

Замыкали процессию Люсьен Третиньян и его сестра Бланш, по-гиттски прозванная Бласен – Вздутой. Он тоже склонялся к прозвищу, данному сестре его врагами. Отец предал его, поставив ее во главе Третьего Похода Эль’еев. Ему же отводилась роль командующего тяжелой конницей на правом фланговом крыле. Молниеносное продвижение по деревням Бодении он стерпел. Однако не выдержал, когда, раскаявшись перед Единым Богом у стен замка Магов Белой Руки, она повернула на север, в Кларраин, дабы насадить единоверие тем, кто издревле считался родственной семьей.

Люсьен смотрел на сестру и ненавидел отца. Воюя на правом фланге, он искал в бою смерть, но не находил ее. Только в этой битве он сломал три копья, два меча, ребро с правого бока и героически захватил четыре знамени гиттской высокой знати.

Его черная перевязь, нанесенная на щит, говорила за отречение от королевской семьи, и все-таки Бланш уговорила его замкнуть процессию рядом с ней. За это Люсьен ее возненавидел еще больше.

– Предательница! – буркнул он, почти не размыкая губ, собранных в тонкие полоски.

– Кто бы говорил! – холодно и горделиво отозвалась она. – Хочешь быть ублюдком, будь им. Но о чести будешь говоришь вилланам.

– Вот уж действительно, кто бы говорил! Это не я выхожу замуж за короля врагов. Я отрекся от отца, но не от моего короля. Я не предавал короля.

– Что за чушь ты несешь! Твой отец – король. Ты отрекся от него! Ты предал его!

– Вздутая дура! Не могла подождать со свадьбой пару дней? Я обещал своим людям взять замок! Они за это умирали! И если бы не ты, этот замок был бы мой! Или бы я сдох тебе на радость!

– Мой милый братец, я выиграла войну. Теперь этот замок будет моим. Я тебе его передам, может быть.

– Ты проиграла войну! Как все твои люди, как все мои люди! Как и твой отец!

– Он и твой отец, не забывай!

– Может быть, ты не предавала отца, но ты предала короля. А он возлагал на поход большие надежды. И ты проиграла!

– Я не хочу с тобой говорить! – огрызнулась Бланш и слегка подтянула поводья с левой стороны, отводя коня от брата.

Процессия спустилась с холма к реке Излучинке и двигалась на север по течению к укрепленному невысокой каменной стеной кладбищу. Видимость стала лучше, но дождь усилился. Дорогу размыло, по глубоким колеям застрекотали ржавые ручейки. Пешие падали в грязь, поднимались и шли дальше. На щетках лошадей скапливались комки глины и мокрого песка.

Огибая холм по пойменной луговине, в тумане ярких брызг скакали два всадника. Они разделились: один завернул в начало колонны, второй взбирался на холм по разнотравью.

– Монсеньор! – донесся до Люсьена встревоженный голос Огюста де Гринсёр, сержанта его личной охраны.

– Ты говорил о замке, но даже за людьми усмотреть не можешь! – надменно вставила Бланш.

Люсьен зарычал и покинул колонну, выдвигаясь наперерез Огюсту. Сержант, заметив это, натянул поводья вымученного скачкой боевого коня.

– Где знамя? – грозно спросил Люсьен.

– Гуго держит, – задыхаясь ответил Огюст.

– Что случилось?

– Дрюз схватился с телохранителем короля Эберии.

Люсьен широко улыбнулся и расправил плечи. Он обернулся на процессию. Бланш показательно отвернулась от брата. Из головы колонны в сторону лесного массива направился белый иноходец короля врагов.

Люсьен положил руку на плечо сержанту и проговорил:

– Война еще не окончена, мой друг! Они тоже со знаменем?

– Истинно так, монсеньор.

– Замок будет наш, а может быть, и целое королевство мы положим к ногам нашего короля! Вперед, мой друг, вперед, пока сестра не видит! Свет во тьме!

– Свет во тьме! – Огюст повторил боевой клич господина, крепко сжав кулак.

На лесной поляне Гуго д’Офруа, обнажив меч, защищал знамя. Стоял он спиной к замшелому стволу каштана. Чуть впереди поставил ногу на крепкий пень Жюль де Лаку, тощий и жилистый, с выдающимся вперед овалом лица и орлиными изгибами золотых бровей. Хлопками он подгонял сражающихся. Дрюз де Лаку, его брат, держа в левой руке треугольный щит, и положив на верхнюю кромку лезвие фальшиона, удобного в стесненном пространстве, медленно переставлял ноги, не перекрещивая их, и обходил противника по кругу. Ноги слегка скользили на мокрой сочной траве. От земли поднимался пряный душный запах листвы, как перед грозой.

Молодой и неопытный оруженосец Огюста – Жесимо дю Жи – оставался за деревьями, стараясь удержать взволнованных коней. Они чуяли битву и, привставая на задние ноги и приподымая массивные головы, готовились, как и люди, вступить в сражение. Насарде, Инстант, Эложе и Батифолер слышали глухие и тяжелые удары копыт их вожака – боевого коня Люсьена Третиньяна по кличке Люстрэ. Рядом с ним скакал бета-самец – Мешан. Это их воодушевляло. Жесимо приходилось нелегко, его возможному противнику тоже – темнобровый юнец с широкими скулами сдерживал гиттских лошадей по ту сторону поляны.

Телохранитель короля Эберии, облаченный в зелено-черные гербовые цвета рода Эберсбургов, попрыгал, а затем, с воплем бросился на противника. Дрюз рубанул сверху. Лезвие оставило в кромке плосковерхого шлема глубокую зазубрину. В этот же момент враг рубил от плеча. Дрюз подставил щит. Древесина затрещала, послышался звон вибрирующей стали. И Дрюз, переставив правую ногу, нанес еще один удар по шлему. Лезвие соскочило и срубило клепку на боковом шве.

Мотнув головой, гитт прикрылся щитом и уставился через прорези на землю, выискивая ноги противника и его стойку. Обнаружив отстоящую правую ногу, не прикрытую ни щитом, ни мечом, ни поножами, он решил ударить по ней с левого бока.

Прочитав маневр, Дрюз перенес вес на левую ногу, и, полуоборачиваясь назад, убрал правую, едва не упав навзничь. Быстро переступил, сохранил равновесие. Затем, скорее, по интуиции, увернулся от разрубающего удара по ребрам. Он оказался в опасном положении: его вес был перенесен на правую ногу, руки расставлены для равновесия, а противник сжат и пружинист. Его рука уходила на замах. Тогда Дрюз приподняв и согнув в колене левую ногу, начал падать вперед. Нанес сильный удар кромкой щита противнику в шею. Доска треснула и расщепилась, кожаная ткань разошлась и повисла лоскутами. Противник, звеня кольчугой, упал на спину. Дрюз по инерции следовал за ним, готовясь в падении воткнуть фальшион под ключицу.

Схватив за ворот кольчуги, резким рывком Люсьен отбросил Дрюза назад. Тот перевалился через бедро господина и упал на примятые стебли травы. Кожаный ремешок разоврался, и шлем слетел с его светловолосой головы.

– Монсеньор? – приходил в себя Дрюз де Лаку, отползая назад.

Смотрел он на кончик меча. Не думал, не верил, что хозяин может его убить, но мысль все равно крутилась в голове.

– Думал меня предать? Ты знаешь, чье знамя охраняет Гуго?

– Ваше, монсеньор…

– Именно. Не думал же ты, что я оставлю все славу тебе? – расплылся Люсьен в самодовольной ухмылке. – Это мои цвета на полотнище! Я их буду защищать… Поднимайся и готовься к битве.

– Да, монсеньор! – радостно завопил Дрюз, принимая помощь брата.

Люсьен обернулся к телохранителю короля Эберии и, перехватив его запястье помог тому подняться на ноги. Воин, прижав ладонь к горлу, видно с болью, кивнул.

– Жив? – спросил его Люсьен.

– Да, господин. Я благодарен вам за то, что оставили мне жизнь и спасли от плена.

– Имя?

– Эрменольд, сын Эриберта фон Стаалбек.

Перейдя с галопа на легкую рысь, на поляну выехал белый иноходец, грациозно приподымая черные носки. Король, пригибался к шее, уклоняясь от веток. Распрямив спину, он натянул поводья и намотал их на луку седла. Сел вполоборота, поправив тяжелый от влаги шерстяной плащ с меховым воротником.

– Мы рады, что у вас хватило разумения остановить ненужную и бессмысленную стычку между нашими людьми, – величаво проговорил Пауль фон Эберсбург.

С виду ему было едва ли больше лет, чем Люсьену. Однако он был уже королем.

Люсьен повернулся к охране и прочел на их лицах растерянность и недоумение. Ему самому не хотелось заканчивать стычку миром. Для него война продолжалась.

– Огюст, Дрюз, Гуго, Жюль? Вы со мной, друзья? Жесимо?

– Да, монсеньор, – за всех ответил сержант.

– Видите ли, Ваше Величество, мои люди меня не предают, а я не предаю их, не предаю нашего короля, и они не предают его. Я обещал им этот замок на холме. Пока моя вздутая дура – сестра, не видит, давайте покончим с этой войной. Я хочу победы. Я хочу этот замок…

– Он – ваш, – с легкостью ответил Пауль.

– Что?

– Он – ваш, берите его. Вы – брат Нашей будущей жены, это Наш вам дар.

– Вы понуждаете меня предать короля?

– Желаете поселить здесь своих людей? Селите. Назовите землю частью эль’ейских королевств. Нам все равно. Но когда Мы снова отобьем Фраубург, этот замок, в котором родилась Наша мать, и снова посадим вас на трон, вы будете подчиняться Нам.

– Все-таки понуждаете предать короля?

– Мы – король на этих землях! Вы захватили четыре знамени очень почтенных и славных рыцарей. Вы – герой. Убить вас Мы не можем. Это было бы неправильно. Но такой союзник Нам бы не помешал.

– Я умру за своего короля! Друзья, к оружию! Слезайте с коня, Ваше Величество, чтобы я мог вас убить!

Не успел Жюль надеть шлем, как Пауль выставил руку, призывая своих телохранителей оставаться на месте.

– Сложить оружие! – приказал он.

Переглянувшись, телохранители побросали оружие и щиты в траву.

– Мы не дадим историкам, – продолжил Пауль, обращаясь к Люсьену, – возможность написать в хрониках о кровавой стычке на похоронной процессии близ Фраубурга. Это плохое начало совместной жизни с вашей сестрой. Исходя из ваших же слов, Мы лучше останемся на коне.

– Мне придется убить и его.

– Колокол по-прежнему звонит. Мы сожалеем о том, что не можем доставать вам радость славной битвы в этот скорбный для единоверов день.

Люсьен покачал головой, словно вслушиваясь в шум дождя в лесу.

– Ваше Величество, наши историки напишут, что Бланш Третиньян проиграла в этой битве. Я обещал людям этот замок. Я, в любом случае, его заполучу.

– Он – ваш, Мы повторяем, – с упором в голосе проговорил Пауль фон Эберсбург.

Люсьен грустно улыбнулся, затем недовольно сплюнул.

– Ваше Высочество не понимает, что я не собираюсь предавать королевские цвета семьи Третиньян. Я не могу согласиться на ваши условия. Я должен взять этот замок силой!

– Мы предоставим вам возможность умереть за сестру, которая дочь вашего отца и вашего короля.

– Что?

– Вы глухой? Мы говорим: подчинитесь сестре. Мы даруем ей такую власть. Не Мы, так пусть она будет вашим сюзереном.

– Монсеньор! Ваша сестра с отрядом! – доложил Огюст, указывая рукой на торную тропу, ведущую с поляны на луговину.

– У вас есть выбор. Подчинитесь тому, что она скажет. И Мы поймем ваше решение.

Прижимаясь к шее боевого коня и указав не обтертым от крови мечом вперед, скакала Бланш. Она что-то выкрикивала, но топот копыт по мягкой почве заглушал слабый голос.

Люсьен жестом приказал отойти к знамени, а сам, перехватив рукоять, чуть согнул ноги в коленях. Не он выбрал битву с сестрой, это сделала она! Теперь она предала брата, подтвердив, наконец, переход из войска эль’еев в стан гиттов.

Люсьен никогда не сожалел о содеянном… Был у него человек в свите, который всегда хотел все делать правильно, поэтому в свои тридцать лет он не смог защитить отца в битве, не смог сам заработать и вооружить людей, и поныне ходит в сержантах, даже его оруженосец-переросток казался безвольным юнцом. Люсьен говорил Огюсту: «…просто человек должен уметь разбираться с последствиями…»

Король Пауль фон Эберсбург оставался в стороне. Его люди безоружны. «Значит, – мгновенно рассудил Люсьен, – битва будет равной!».

Большестанный и крупноголовый конь по кличке Мошетер далеко вперед выносил копыта, словно стремясь достать ими человека.

Люсьен слегка согнул ноги в коленях и приподнялся на мысках, напрягая мышцы. Намерения он замаскировал, убрав меч в хвостатую стойку: удерживая рукоять левой рукой у бедра и направив лезвие за спину. Затем, выждав момент, отпрыгнул в сторону и перекатился, прижав клинок к груди.

Заметив отблеск, выскользнувший из-под копыт, Бланш осадила Мошетера, резко дернув за поводья. Удила с трензельными кольцами впились коню в кожу, стянув ее в складки и прижав и надавив на язык. От резкой боли Мошетер затормозил и привстал на задних ногах, издав недовольное фырканье, похожее на чих. Копыта скользили по траве, и конь, под седлом растерявшейся женщины, ощущал себя не уверенно. Бланш приотпустила поводья, позволяя коню вздохнуть с облегчением. В ответ услышала громкое болезненное ржание. Прижатые назад уши говорили о злости Мошетера.

Отряд Бланш, заметив, с кем им придется воевать, остановил лошадей. В лесу, даже на поляне, нет смысла сражаться верхом, поэтому спешились и передали поводья одному человеку. Остальные обнажили мечи и осмотрелись. Король Эберии со своими людьми был безучастен. Бланш напала на Люсьена, это они видели и понимали. В битву никто из них вступать не спешил.

Люсьен поднялся на ноги. Он вытянул руку к сестре, чтобы прокричать о предательстве, однако в этот момент, подняв с земли оружие, телохранитель Пауля фон Эберсбурга, рыча, замахнулся из стойки сокола и, приподняв колено, обрушил сталь на шею Мошетера.

Из разодранных сосудов брызнула кровь крупными каплями, казалось, что пунцовым стал сам дождь. Ноги Мошетера подкосились, и он завалился на бок. Жесимо, его оппонент и человек из отряда Бланд едва удержали взбесившихся животных, почувствовавших запах крови, запах смерти. Отличие боевых коней от прочих в том, что они не становятся травоядными без всадника. Кони пытались помочь своим седокам.

Король ласковыми словами и ощутимыми хлопками по плотной шее успокоил иноходца, однако перебрав копытами, конь все-таки отошел настолько, насколько позволил ему наездник.

С писклявым воплем, Бланш рухнула в траву, испачкалась. Люсьен поднял клинок в сторону врага.

– Долг чести, господин, – отозвался Эрменольд фон Стаалбек. – Не люблю оставаться должником.

Люсьен грубо, но довольно рассмеялся. И взглянув на Огюста, подумал: «…потому, что последствия сами находят человека», – хотя не представлял, как сержант прочтет мысли.

Затем Люсьен, вложив меч в ножны, подошел к сестре и, намотав златокудрую гриву на перчатку, поднял ее на ноги. Бланш повиновалась движению боли, запрокинула голову назад и приоткрыла рот.

– Я не дам тебе предать отца! – шепнул он на ухо.

Ее хрип перемежался со слабыми стонами и легкой сипотцой. От одежд женщины тянуло лавандовой вытяжкой – самым ненавистным для Люсьена запахом. …Говорили, только падший Архангел Светозар не выносит этот аромат.

Люсьен повернул сестру лицом к ее всадникам и приказал опустить оружие. Они повиновались. Радостный и воодушевленный Жюль запрыгнул на пень, воздев меч над головой.

– Сложить оружие!

– Монсеньор?

– Мы не будем угрожать эль’еям. Это люди нашего короля. Мы не позволим ни себе, ни сестре предать его. Ясно?

Поистративший боевой запал Жюль спустился, однако осматривая людей на поляне, пришел к выводу, что согласен с господином. «И то правда, – вполголоса сказал он брату, – что ж это мы будем со своими драться? А враг – в стороне наблюдать?»

– Ваше Величество вступится за будущую жену? – крикнул Люсьен королю врагов.

Иноходец упирался и не желал приближаться к мертвому Мошетеру. Королю пришлось повышать голос, чтобы собеседник его услышал.

– Мы находим в этом баловство брата и сестры, вполне естественные родственные отношения.

Люсьен размотал волосы и оттолкнул сестру.

– Как ты посмел так со мной… – завопила Бланш, обретя голос.

– Вздутая дура, твой будущий муж не любит предателей!

Бланш растерялась, озаряясь по сторонам. Она-то думала, что брат хочет убить Пауля, вступилась за него. И судорожно переглядывая с Люсьена на жениха, женщина пыталась понять, где же она допустила ошибку? В чем было ее предательство?

– Если вам угодно заполучить марку Фраубург и замки на этой земле, то Мы можем продать земли за те четыре знамени, захваченных вами в бою, – обратился к Люсьену король. – Нам нужны не только союзники, вроде вас, но и вассалы, которые будут Нам обязаны. Как вы верно подметили, Мы никогда не заставляем людей предавать кого-либо, Мы просто делаем их Нашими должниками…

– Тогда мой долг, – ответил Люсьен, – не дать сестре предать отца, нашего короля.

– Мы поняли, ваше решение. Замок ваш от данного часа. Мы пришлем людей оформить договора и союзы.

Пауль фон Эберсбург подозвал невесту и посадил на белого иноходца, позади себя. Одному из телохранителей он передал кожаный сверток.

…Следом за ними поляну покинул отряд Бланш, и после них – телохранители короля, за исключением одного – Эрменольда.

– Позвольте принести вам дурные известия?

С этими словами, Эрменольд снял шлем, обнажив худое скуластое лицо в оспинах и с серыми, почти льдисто-голубыми глазами, и передал сверток.

Люсьен развернул послание, в котором говорилось, что «покамест законнорожденный сын наш не вернется на лиственничную ветвь семейного дерева Третиньян, дабы в бытность смерти отца его и короля его, воссесть на престоле эль’ейского королевства Виньерон, он будет считаться и должно так ему представляться, как верноподданный своим знаменам и своему волеизъявлению безземельный рыцарь Люсьен. В знак признательности и выражении надежды на возвращение Нашего достославного сына в семью, Мы … оставляем за ним фамилию, данную когда-то Нашим предкам, дабы те, кто заимеет с ним связь воинственную, светскую, духовную и плотскую имели представление о знатности рыцаря Люсьена Третиньяна…»

…К полудню дождь закончился, небо просветлело настолько, чтобы сквозь тонкий слой облаков просачивалось яркое, болезненное для глаз свечение солнца. Под горой, на кладбище еще играли музыканты и работали погребальщики. По дороге в замок Фраубург Люсьен обдумывал будущее. Никто не спрашивал его, почему он стал внезапно хмурым и подавленным.

Как самый прыткий, Жюль подговорил брата спросить гитта. Эрменольд рассказал, что узнал. Король предал их!

– Друзья, – обратился к ним Жюль. – Сколько мы знаем монсеньора? Он хоть раз просрочил обещание? Он сказал, что этот замок будет его, и он его заполучил. И никто не сможет сказать, что совершено это было незаконно. Я сам трижды слышал, что он вызывал их короля на бой за нашего короля. Поэтому, друзья, я хочу, чтобы мы внимательно следили за тем, как бы монсеньор и впредь не предавал нашего короля. Пусть он отлучен от подданства, но кто скажет, что он не королевский сын? Кто подаст этот голос, и я вырву его язык! Эрменольд?

– Честным и верным людям королей всегда хочется платить долг чести вновь и вновь.

Люди маркграфа Люсьена Третиньяна громко рассмеялись. И трижды проскандировали девиз монсеньора: «Свет во тьме!». Кричали так, чтобы господин их слышал.

Затем Гуго обнял Эрменольда за плечи и поинтересовался насчет давнего спора, кто же больше пьет: эль’еи или гитты?..

Многоцветная вдова

Белый – цвет вечности, сладостной смерти;
Синий – цвет мысли, безумия цвет!
Черный – цвет чистой нетронутой чести;
Красный – эмоций сердечных букет.

Саваном белым укрытое тело
Носят в тиши и молчании слов.
Гроб выстилается атласом белым,
Чтобы душа вознеслась без оков.

Синее небо над кладбищем хмурым
Светит изломами мысленных дуг.
Музыка под декаданс партитуры
Плачем сменяется – гиблый супруг!

В трауре черном и в черной вуали,
Рот прикрывая бумажным платком,
Женщину в черном безмерно печалит
Тихость Его, чистота похорон.

Рвется душа, изнывает сознанье,
Больше нет силы утаивать крик!
И воронье заглушает стенанье;
В дрожи трясется и тело, и лик.

Силою ветра (он путанный, рваный),
Гнутся колени на зелень травы,
Падает женщина с траурной раной,
Жизнь осознав моноцветной вдовы.

Падение Фаэтона

– Шеф, – отзвонился я. – Вряд ли я смогу прибыть во время.
– Что за вздор! – на маленьком экране передо мной всплыло щекастое лицо Волчарского, брылья подергивались в гневе и с каждой секундой он краснел и свирепел. – Я же вижу, что ты в двух кварталах от меня. Живо! Бери авиетку, и чтобы через три минуты был на месте!
– Не могу, шеф, – сглотнул я. – На меня только что упала стрела с тысячей кредитов.
– Амур или Зевс? – спросил он.
Я немало удивился и, размышляя, почесал щетину костяшками пальцев.
– Зевс, – осторожно ответил я.
– Что ты врешь, Митя! Если это не стрела башенного крана, то быстро ко мне!
Волчарский был рассержен: я опаздывал. Как нелюдимый человек, он замыкался в своей квартирке в надежде спастись от цивилизации и прогресса, однако его стремление оградить себя от мира вызывало массу неудобств, в частности для меня. Волчарский любил по воскресеньям посещать ресторан-библиотеку, где вместе с блюдом подавали книгу, в которой оно упоминается или описывается соответствующая эпоха.
Волчарский выходил из дома ровно в полдень, в две минуты первого он, под моим присмотром, садился в авиетку, и мы вместе двигались в библиотеку или ресторан… Он – в библиотеку, я – в ресторан. Там ровно в час пятнадцать подавали отменное картофельное пюре с овощным салатом и четырьмя кусочками тилапии в хрустящем кляре, и к ним бокал белого сухого вина. Пока я уплетал порцию за обе щеки, восполняя утраченные за утро калории – я постоянно ношусь по городу, выполняя поручения Волчарского, – он внимательно читал книгу, затем останавливался, нанизывал на вилку кусочек, отравлял себе в рот, тщательно пережевывал, проглатывал, педантично клал вилку на место и продолжал читать. К тому времени, когда он заканчивал книгу и обед, я обычно дремал на диванчике в приемной.
Нарушать распорядок дня Волчарский ненавидел. Если что-то идет не так, это вызывает в нем бурю эмоций: от радостных до агрессивных или панических. Поэтому, когда мне пришлось рассказать о трупе, свалившимся с неба, забрызгав ноги кровью и ошметками, Волчарский взбесился и назвал меня «категорическим неряхой» и «бессовестным лгуном». Затем, правда, перезвонил, извинился, сказал, что сегодня не поедет в ресторан-библиотеку, и расспросил о трупе.
Я рассказал, что видел; все как он любил: отдавая прерогативу делать выводы.
Итак, Волчарский меня отослал в химчистку с костюмом. Здание находилось в трех кварталах, и, раз иных дел не было, я отправился пешком. На обратном пути, возле апартаментов с неба, практически, шлепнулось тело, замызгав ботинки и брюки. Из того, что осталось, я разобрал короткие черные кучерявые волосы, тощую фигуру и серые мозги, размазанные по асфальту. Одето тело было в белую хлопковую майку и синие джинсы. Чуть позже с глухим стуком приземлились кроссовки; подпрыгивая, они отлетели в сторону. Следом мне на голову спустилась кредитная карта. Я взял ее и рассмотрел. На ней стоял логотип в виде огненной стрелы, под ним белыми буквами было выведено название банка: «Беллеро», – и в углу цифровой индекс на тысячу кредитов. Повинуясь инстинкту, поднял глаза. Солнце находилось в зените, и верхние этажи утопали в ярком свечении. Если там кто-то был, то я никого не заметил под этим углом зрения. Сходить с места не стал, поскольку являлся уликой.
– Этому, между прочим, – отвечал я Волчарскому, – вы меня учили.
– Хорошо-хорошо, – смягчился он. – Однако, Митя, ты понимаешь, что тебе придется придумать достоверную историю того, почему ты опоздал?
– А что, трупа уже недостаточно? – контрспросил я, в надежде, что это воскресенье будет более или менее свободным.
Я хотел найти женщину и сводить ее в нормальный ресторан, где подают только еду и напитки, без каких-либо книг. Отдохнуть, пожить своей жизнью. К несчастью, Волчарский сказал следующее:
– Неопознанный труп не является убедительным доказательством для оправдания твоей безалаберности.
– Вы хотите взять это дело?
– Нет, я хочу его раскрыть, – тут же отозвался он. – И, раз ты являешься уликой, то тебе не составит труда расспросить следователя по этому делу. Я уверен, что он спишет это на несчастный случай или простое самоубийство. Мое мнение такого, что тело, которое упало к твоим ногам, имеет на то причину. А если есть причина, то будут последствия. Чтобы разобраться в последствиях, нужно знать причину. Найди все, что сможешь.
Я хотел попросить его отправить мне сменную одежду, но он со словами: «Держи меня на связи», отключился.
Я остался на улице, в пыли и гаме, производимыми нашим прогрессивным миром. Вскоре с центральной магистрали слетели три авиетки: две полицейские и одна труповозка. Кредитную карту я спрятал в задний карман брюк.
Как назло, судьба сегодня издевалась. Из одного аппарата вышел высокий человек с лицом, напоминающим сморщенный картофельный клубень – так его уродовали оспины. Заметив меня черными полумесяцами глаз, он, сначала расплевался и замахал руками, ругаясь на все, что только имеет звание «высших сил», но затем, когда его взгляд упал на мои ботинки и брюки, самодовольно улыбнулся.
Я насупился. Конечно, «Капитан Чванливость», иными словами: майор Осташенок, был очень рад увидеть меня в качестве улики. Его веселость перешла в победное ликование. Наконец-то он мог что-либо со мной сделать в отместку за все годы нашего противостояния. Майор уважал Волчарского, но меня ненавидел, а видел часто. Он полагал меня занозой в заднице. И теперь, если бы он верил в «высшие силы», расцеловал бы их всех за предоставленный ему случай унизить меня. Я недовольно корчил рожи, выслушивая бахвальство.
– Великие мойры – воскликнул он, – направили Фемиду!
Я сжал зубы, только бы не проронить ни слова в ответ. В таких случаях, считал, что нужно промолчать, однако моя натура была против этого и стремилась выплеснуть ответную желчь ему в лицо. Борясь с собой, я сносил насмешки майора.
Криминалисты закончили с телом и погрузили его в труповозку.
– Пожалуйста, снимите обувь и брюки, – обратились ко мне.
– Нет-нет, – вставил майор Осташенок. – Это – Дмитрий Славкин, подручный сыщика Волчарского. Недопустимо, чтобы он раздевался на улице; это же унизительно. Обрежьте то, что вам нужно.
На моем лице и лице криминалиста образовалась схожая мина удивления с той разницей, что он не понимал такой заботы, поэтому, пожав плечами, приступил к работе; я же прекрасно осознавал, какие сволочные мысли крутятся в голове следователя, кожей ощущал его злорадство. Однако ничего с этим поделать не мог, впрочем, когда брюки были искромсаны ножницами, я остался рад тому, что они все еще на мне.
Пока криминалист возился, майор расспрашивал по протоколу. Я повторил почти слово в слово то, что говорил Волчарскому, кроме одной детали: как бы случайно, я забыл упомянуть о кредитной карте. Пусть это решение будет отмщением за унижение.
Следственная группа разбрелась: кто-то вернулся в Отделение, кто-то пошел опрашивать жильцов квартирного небоскреба. Повинуясь приказу Волчарского, я бодро зашагал вслед за Осташенком. Он, заметив это, остановился и прочел лекцию о внешнем виде, знаете ли, ему кажется, что недостойно разгуливать по городу босяком и в рваных штанах.
– Людское мнение, – продолжал он, – имеет свойство вешать ярлыки. Оборванцев никто не любит; а тем более тех, которые суют свои носы в дела следствия.
– Да я даже слова не сказал о том, что хочу приступить к расследованию.
– К вашему сведению, господин Славкин, – чванливо приподнял он подбородок, – звезды на погоны мне не с неба упали. Я уверен, что вы успели обо всем рассказать Волчарскому. А зная его воскресные прогулки, которые иногда мне вставали костью в горле из-за этого непременного ритуала, уверен, что он сейчас дома, в кабинете смотрит новости и ждет, когда же вы принесете ему мои косточки, чтобы он высосал из них весь мозг. Нет, господин Славкин, подачек от меня не будет. Хотите заняться этим делом, присоединяйтесь. Но! Потрудитесь, хотя бы, выглядеть прилично.
Я почесал шею. Он был прав, как ни прискорбно это было осознавать. Вряд ли меня вообще пропустили бы через холл. Поэтому, чтобы не тратить время на поездку домой или к Волчарскому, я осмотрелся. Всего через дом на противоположной стороне улицы имелся магазин мужской одежды. Я зашел и купил, что мне нужно. Тут же переоделся и переложил вещи из карманов брюк в новые джинсы, прямого покроя. Ткань была мягкая и приятно щекотала при ходьбе. Рванье я выкинул в ближайшее ведро. Из обуви мне подошли кожаные полукроссовки. В них совершенно не чувствовался каблук, мне даже показалось, что я стал на пару сантиметров ниже.
Вновь одетый, направился прямо в холл небоскреба. Внутри все пылало ультрамодным стилем: старинные формы в новой, сверхтехнологичной оболочке. Все – это от ковров, стульев и торшеров с люстрами до картин, колонн и стойки администратора. К ней я и направился. Расспросив служащего, вызвал лифт и поднялся к апартаментам покойного.
На пороге меня (не) ждал Осташенок. Он не был готов к скорому моему появлению, поэтому нагрубил в привычной для него горделивой манере, отстраняя подальше. Я настоял на том, что это поручение Волчарского, и он меня впустил.
Квартира была маленькая, на две комнаты: спальня и кабинет. Имелся смежный с ванной туалет – совершенно безмозглое архитектурное решение. Однако для тех, кто живет в одиночестве, вполне подходящее. Женской руки в убранстве и меблировке я не заметил, из чего я сделал вывод, покойным был парень одинокий, возможно, замкнутый. Судя по количеству электронных книг, раскиданных вокруг, он любил читать. Исходя из содержания книг – он любил сказки и мифы. На журнальном столике громоздился древний лазерный принтер. Рядом стопка пожелтевшей со временем бумаги. Аппарат заело, и один лист застрял и скомкался в роликах. Полиция сфотографировала объект, вытянула лист и перепечатала содержимое. Я решил просто его заснять и отправить картинку Волчарскому.
Вот текст, который был отпечатан:

Сквозь толщу веков несется в космосе ведьмина звезда, с хвостом, подобным волосам, что веют на ветру. Заключена в темнице и тщится выбраться из притяжения. Летит и мечется в аркане эллиптической орбиты. В темноте, как узница слепая, ищет выход, ищет способ разорвать оковы физики, но тем сильнее крепнут путы, и крепче стягивает горло невидимый ошейник.
Бежит от Солнца, от судьбы, что неизбежно ждет ее, бежит во мрак и пустоту, где мир окрашен звездами. И хотелось бы порвать ей трос и, с облегчением вздохнув, покинуть звездную систему, отправиться в тот бесконечный путь, где будет ждать ее свобода, пусть одинокая, но так желанная, где никогда не будет разрушений.
Крепко держит Гелиос непокорную блудницу. В тот час, когда ей кажется, что миг, и разорвутся путы, он натягивает трос; уходя от Солнца дальше, не ведая того, сама к нему стремится. Раз за разом, бесконечно.
И тогда, узнав, что выбраться ей не сулит судьба из солнечной темницы, она решает все разрушить и разбросать осколками планет.
Она мечом блистающим восходит. И слезы выливает водолей.
Она копьем кровавым к нам взывает. И мечется пегас в тревоге.
Она бич для мира возвышает. И химера жалобно скулит.
Дано ей имя: Немезида.

Самая подробная и многословная предсмертная записка из всех, что доводилось мне читать. Больше в квартире ничего подозрительного не было. Окно, естественно, открыто настежь: факт, конечно, определенный, но для разгадки происшествия не подходит. Следов борьбы я не заметил. Постель неубрана, однако это, скорее, характеризует самого хозяина.
Своими выводами, вполне ожидаемыми Волчарским, поделился майор Осташенок:
– Налицо самоубийство.
– А причина? – спросил я.
Он осмотрел на меня с ног до головы, и пожал плечами.
– Неудачник. Написал записку в качестве возмездия. Значит, думал, что был обижен миром. Оформим и можно закрывать дело. Родственникам надо будет сообщить. Ничего интересного. И что Волчарский в этом нашел?
– А как звали покойного, я что-то пропустил?
Следователь сдвинул брови, припоминая, а нашли ли криминалисты при нем какие-либо документы? Нет, тому я был свидетель. Администратор указал на человека по описанию. В квартире тоже никаких документов полиция не нашла.
– Безымянность, согласитесь, уже нечто интересное! – радостно заключил я.

Капитан Чванливость отпустил меня с облегчением. Спускаясь вниз на лифте, я пересылал собранную информацию Волчарскому. И перед тем, как створки отворились, получил ответ: купить «Теогонию» Гесиода и «Илиаду» Гомера и узнать о кредитной карте.
Я занялся последним. В банке сказали, что карта выписана на имя Леона Бен-Лендера сегодняшним числом, что меня восхитило. Возможно, я нашел имя нашего покойного. Однако банкомат разочаровал: картой ни разу не пользовались. И адрес владельца был в деловой части города, оживленной и шумной, но при этом чрезвычайно чистой и убранной. За каждый фантик штрафовали так, как на окраине за грабеж со взломом. Это абсолютно не тот район, в котором бы хотел находиться покойный. Я так считал. Поэтому, записав адрес, вызвал авиетку и присоединился к потоку на центральной магистрали.
Волчарский позвонил и спросил, не купил ли я ему книги.
– Нет, на это не было времени, – выдавил я.
– Митя, это было приоритетным заданием! Ты должен был мне доставить книги еще полчаса назад!
– Полчаса назад, шеф, я был между третьим и вторым этажом в лифте. А задание я получил на первом.
– Не придирайся к словам. Книги нужны мне срочно! Кстати, куда ты направляешься?
Я назвал адрес и имя владельца карты. Волчарский рассердился, что я поехал туда без разрешения и уведомления. Он полагал, что сначала эту информацию нужно было проверить и осмыслить. Так он работал.
– Митя, – вдруг насторожился Волчарский. – Скажи ее раз, как называется банк.
– «Беллеро».
– Беллерофонт…
– Нет, шеф, просто «Беллеро».
– Ты не понял меня, Митя. «Беллеро» с древнегреческого – «стрела», «фонт» – «убийца».
Я вытащил кредитку и внимательно рассмотрел логотип. Огненная стрела наконечником указывает на индекс кредитов.
– Вышли мне картинку, – попросил он.
Я отсканировал и выслал. Тем временем, авиетка остановилась в одном из вокзалов на среднем ярусе офисного небоскреба. Я вышел и оказался в храме. Таково было первое впечатление. Колонны поддерживают арочный неф. Внизу в специальных ящичных клумбах растут деревья. В свете солнечных лучей летают птицы, галдят. Играет музыка. Что-то струнное. Техник в оранжевом жилете программировал панно, собранное из органических светодиодов. На единственном рабочем экране красовалась реклама кафе «Капелла». Само заведение находилось здесь же, на этаже.
Я сверился с адресом и поднялся в офис. В регистратуре хозяйничала подвижная девушка с маленькими очками на кончике носа. У нее были прекрасные большие глаза цвета крепкого чая, и обрамляли их густые черные ресницы. Волнистые волосы, упругие и непокорные, она подвязывала широкой белой лентой. Прозрачная блузка притянула мой взгляд, отнюдь не к лицу.
Я облокотился на стойку, вдыхая сладкий мускатный аромат ее духов.
– Привет, – поздоровался я и улыбнулся.
– Что вам угодно?
Она заняла место за столом и приготовилась что-то печатать.
– Мне сказали, что у такого прелестного создания природы, начальником человек по имени Леон Бен-Лендер. Ответь, о, возбудительница моей страсти, это действительно так?
– Это так, – холодно ответила она.
– Я так и знал, что ты намеренно меня соблазняешь. А господин Бен-Лендер действительно твой босс?
– Я уже ответила.
– Нет, ты ответила, что вызываешь во мне страсть. Кстати, чем он занимается?
– Выйдите и прочтите вывеску на двери.
– Я просто упиваюсь твоим голосом. Скажи мне название фирмы.
Она недовольно поморщилась и покачала головой. Она сломалась, и я это видел.
– «Издательство «Старый дом Бен-Лендер». Но! Если бы вы были настолько внимательны, как хотите казаться, давно бы заметили на пальце обручальное кольцо.
– Даже замужняя женщина не теряет своей красоты, – проговорил я сквозь улыбку, проклиная свое внимание. – Он у себя?
– Муж на работе. А босс у себя.
Пройдя по короткому коридору, я остановился у роскошной и дорогой деревянной двери. Постучал, и меня пригласил войти бодрый мужской голос. В кабинете бросилось в глаза обилие старых книг на стеллажах и за стеклом. В воздухе витал запах бумажной пыли, лиственничной смолы и типографской краски. За столом в виде полумесяца «Песах» работал крепкий человек в твидовом костюме. Круглые очки, как и у секретарши, были опущены на кончик носа. Он открыл коробочку и достал сигару.
– Присаживайтесь, – указал он бензиновой зажигалкой на два кожаных кресла перед столом. – Сигару? – (я отказался). – Люблю, когда мои клиенты ощущают романтику двадцатого века. Многие великие труды написаны именно в это тревожное время: Лем, Азимов, Брэдберри, Гессе, Эко, Сарамаго. Опишите сначала вкратце, какова аннотация, фабула и тематика вашего произведения. Приступите к синопсису.
Я почесал указательным пальцем висок, собираясь с ответом.
– Как! – воскликнул он расстроено. – Вы не составили аннотацию, синопсис?
Настроение и бодрость мгновенно слетели с его желтоватого лица. Он вернул сигару в коробочку. Вздохнул. Вытянул за краюшек платок из кармана и, сняв очки, протер линзы. Вернул их на место.
– Ну-ну, давайте то, что принесли, – нетерпеливо попросил он.
Я вытянул кредитную карту и показал ему.
– Ах! Что этот несчастный молодой человек натворил? – схватился редактор за сердце.
– Обрызгал мне ботинки и брюки.
– И он, как благородный человек, отдал вам карту, но вы, решили ее проверить, и пришли по адресу ко мне. Да-да, это я выписал ему кредитную карту, поэтому не волнуйтесь. Этот молодой человек ее не украл, она стопроцентно действенная, уверяю вас.
– Вообще-то, – начал я. – меня прислал сыщик Волчарский. Я хотел бы узнать об этом молодом человеке все, что вы знаете.
– Хороший юноша, тихий, спокойный. Скорее, примет удар на себя, чем позволит кому-то чувствовать себя неловко. Я могу дать только хорошую рекомендацию, правда, он несколько замкнут, как и любой интроверт.
– А зачем он к вам приходил?
– Как зачем? Как и любой другой писатель, за публикацией. Он принес странную, психоделическую миниатюру о комете, которая решает отомстить древнегреческому богу Солнца и разрушить землю. Написана, да, она была хорошим образным и ритмичным языком, правда, несколько штампов я все-таки нашел. Я сказал, чтобы он развеялся и забыл о ней, а после расширил ее до рассказа или повести, где были бы означены герои и конфликты. Затем я здесь: чтобы обрезать крылья пегасам писательского воображения. Вот как я ему сказал. И посоветовал выстроить сюжет на основе этого же катаклизма, однако придется убрать олицетворение. Поэтому я и дал ему сумму. Уж очень голодным выглядел.
– А имя у него было.
– Я знаю только псевдоним. Аутофонт – «самописец», с греческого. Кажется, так.
– «Фонт» – с древнегреческого «убийца», – припомнил я слова Волчарского.
– Так он…
– Да, он упал к моим ногам, как стрела на кредитной карте. Волчарский взял это дело.
– И вы подозреваете меня? – откинулся редактор на спинку кресла и сжал платок.
– Вы ему отказали с публикацией, он расстроился и покончил жизнь самоубийством. Возможно, вы последний, с кем он разговаривал. То есть, это вы его подтолкнули к этому шагу. И в отместку, он сохранил карту. «Она бич для мира возвышает. И химера жалобно скулит. Дано ей имя: Немезида». Призыв к возмездию обидчику, миниатюра явно об этом говорит.
– Постойте, постойте! – завозился он в ящичках стола. – Вот! – вытянул распечатку миниатюры и передал мне, навалившись на столешницу. Он готовился пальцем указать на кусок текста. – Здесь, смотрите, читайте.

Она мечом блистающим восходит.
Она копьем кровавым к нам взывает.
Она бич для мира возвышает.
Дано ей имя: Немезида.

– Здесь нет, никакой химеры! Откуда у вас новый текст? – спросил он меня.
– Позволите, если я сфотографирую?
– Конечно, конечно!
Я заснял и переслал Волчарскому.
– Как закончите расследование, передадите мне новый текст? Я хотел бы с ним ознакомиться и опубликовать. Бумажная книга, – он указал ладонью на стеллажи, – сохраняется на века. Это был хороший молодой человек.
Я отговорился стандартными фразами и вышел. Секретарша проводила меня молчаливым взглядом и ехидной улыбочкой. Я спустился на вокзал и присел на лавочку под молодым кипарисом.
Перезвонил Волчарский, спросил, не узнал ли я имя?
– Имени я не узнал. А псевдоним он выбрал не случайный: Аутофонт. Самоубийца. Кажется, вы оказались правы, происшествие имеет причину, и, по-видимому, оно спланировано.
– Осталось только узнать, как он готовил записку, и мы раскроем дело. Кстати, книги мне завез майор Осташенок, так что можешь не беспокоиться. Правда, он был столь умен, что взял книги из библиотеки. Ты знал, что химера имеет голову льва, туловище козы и хвост змеи? Ее на Пегасе пронзил Беллерофонт.
– Со львом я только что разговаривал. Он его характеризует с хорошей стороны. Я бы не стал платить человеку, который собирался умереть. Если… только не хотел подкупить. А что там с козой и драконом?
– Насчет дракона не уверен, я попробую разобраться. А «коза» на древнегреческий переводится «капеллой».
Я посмотрел на панно и улыбнулся Волчарскому:
– Кажется, я знаю, следующий шаг нашего самоубийцы.
– Хорошо. Держи меня на связи.

В кафе «Капелла» проходила акция: бесплатный кофе поставлялся к двум замечательным молочным с сахаром гренкам, хрустящим и тающим. На скромной сцене на контрабасе и виолончели что-то заунывное играли две светловолосые близняшки. Закрыв глаза, они полностью отдавали себя музыке. За барной стойкой жонглировал культурист-олимпиец с фигурой песочных часов. На стульях перед стойкой сидели женщины и, следя за движениями, пили коктейли.
Бармен разливал воду по стаканам. Сначала он переливал ее из очистителя в греческий кувшин с носиком, а потом тонкой струйкой, подобно Водолею, по стаканам. Один из них мне вместе с кофе принесла разносчица. Славная девушка в короткой пледовой юбке и белой блузке, перехваченной у воротника клетчатым галстучком. На каблуках ходила козочкой. Я, скорее, рассчитывал увидеть девушку в греческой тоге или в платьице с обилием драпировок.
– Мы обязательно это учтем, – вежливо прожурчала официантка на замечание.
На бэйджике было написано «Ирма».
– Слушайте, Ирма, а не составите ли мне компанию?
– Что вы! – насупилась она, тревожно бегая серыми глазками. – Я же на работе.
– Вы не поверите, но я тоже. Я от сыщика Волчарского. Мне нужно задать вам несколько вопросов.
– О чем? – плавно присела она на край диванчика, уложив поднос на бедра и прижав его ладонями.
– О ком, Ирма. Вы работали сегодня утром?
– Это обо мне? Я что-то натворила? – растерялась она.
И грудь ее поднялась и, показалось, что стала более упругой. Я скрыл приязнь, глотнув кофе и запив прохладной водой. Вишневый вкус усилился.
– Я работаю с шести утра. Сегодня стартовала акция, а поскольку другая официантка, Катя, заболела, мне приходится сложно. Но я здесь весь день. Людей, правда, не очень много, но приходят.
– Вот о посетителях я и хотел вас спросить. Заходил ли к вам юноша…
– Это вы о тщедушном тощем пареньке в белой футболке? С такими прелестными кучеряшками на голове? Да, я его помню. Он был молчаливый. Сидел в углу. Заказал то же, что и вы: кофе и гренки. Долго смотрел на бармена. Я подумала, он… ну, понимаете… Я потом, перевел взгляд на близняшек. И на сердце отлегло. Он был мил и вежлив со мной. Спокойный, тихий. Сначала грустил, но потом он что-то понял или подумал о чем-то хорошем, потому что он встал, подпрыгнул, будто выиграл что-то.
– Он чему-то обрадовался?
– Я это и сказала. Он еще чуть-чуть посидел и через наш интерком вошел в сеть. Что-то рассматривал, а потом вызвал авиетку и ушел. Оставил много чаевых. Я таких всегда запоминаю. Он хороший и милый был. С ним что-то случилось?
– Он умер.
– Какой кошмар! Зачем вы мне это сказали? Все, у меня испортилось настроение. Как же я буду работать теперь?
– Но вы помогли правосудию. Это тоже полезное и уважаемое дело, – пытался я успокоить ее, но вспомнив издевки Капитана Чванливость, сам себе не поверил; и перешел на другую тему. – Скажите, а то сидение есть на видео?
– Наверное. Должно быть. Спросите у бармена, он тут вышибала и охранник. Он точно должен знать. Я такими вещами никогда не интересовалась, простите.
– Вы – умница, – улыбнулся я.
– Вы так считаете? Спасибо.
Она засмущалась с румянцем, встала и ушла в подсобку.
Бармен скинул мне запись с камер наблюдения, и я, заказав еще кофе, сидел и просматривал ее. Лица так и не увидел. Обзор открываемых страниц частично закрывала голова покойного. Все-таки странно наблюдать за тем, кого уже нет. Поисковиками он пользовался так, как мне и не снилось. Я пытался понять, как он выстраивает фразы, но система и подбор слов меня удивлял. Открывал не все страницы, только те, которые считал интересными. Этот критерий от меня тоже ускользнул. Паренек смотрел материал по толкованиям мифов, переключался на созвездия, проверял названия всех звезд; однако, нигде он не вводил ни Гелиос, ни Немезида. Больше всего его занимало созвездие Близнецы. Я невольно поднял взгляд на близняшек.
Потом юноша закрыл все окна, будто это информация оказалась ненужной, и начал искать информацию по драконам. Из этого хода поиска я понял, что китайские и средневековые драконы его не устраивали. Он практически мгновенно перелистывал картинки. Возвращался к созвездиям и подолгу рассматривал карту звездного неба. Затем его логика меня совершенно вывела из себя. Он взял и ввел в поиск, будто бы наугад, «Драконов», «Змеев». Как он пришел к такому выводу, я так и не понял, однако, на второй сверху ссылке его поиск прекратился. Он выключил интерком, расплатился своей картой и вышел из кафе.
Я попросил подсоединить меня. И ввел «Змеев» в поиск. К моему удивлению, на первой странице оказалась отмеченная «просмотренной» ссылка на Змеева Максима Александровича, астрофизика. Имелся адрес его работы.
– Митя, – дозвонился мне Волчарский, – майор Осташенок передал мне, что ему звонил некто Змеев Максим Александрович и просил разыскать паренька, который оставил у него свой ноутбук. Знаешь, где он работает и кем?
– Астрофизиком в местной обсерватории. Я просмотрел запись видеонаблюдения. Наш покойный его нашел в сети. Кстати, парень не был бедным, двойные чаевые оставил.
– В любом случае, тебе нужно поговорить со Змеевым. И если ты успеешь раньше Осташенка, буду признателен.
– Понял, шеф, – отключился я.
Оставив Ирме пять сотен кредитов на чай, чтобы меня запомнила, я покинул заведение. Выходя из дверей, заметил, что к вокзалу подлетает свободная авиетка. Я бросился к остановке. Авто заказывал человек с белым воротничком и узким галстуком. Костюм, на глаз, был сшит из дорогой ткани. Он не спешил, и спокойно, даже несколько медлительно поджидал транспорт; поэтому, когда дверь авиетки открылась, первым в салон протиснулся я, почти влетел туда и под недовольный выкрик закрыл дверь.
Авиетка несла меня по сначала по центральной магистрали, затем свернула на Второе Окружное кольцо и вынесла на удаленную дорогу в сторону холмов, укрытых лесопосадками. Венчало красоту белое здание обсерватории с большой подвижной и раздвижной сферой.
Дорога пустовала, и я размышлял об Ирме. Она относилась к моему типу женщин. Вне всякого сомнения, что с секретаршей Бен-Лендера, тем более замужней, ничего бы не сложилось. Она любила командовать, а после службы у Волчарского – это последнее, что хочешь увидеть в женщине; к тому же имеет склонности к рассуждению. Нет, такая не по мне. Ирма добра и простодушна, такую наивную девушку вряд ли захочется обмануть или обидеть. Приврать, конечно, можно, но по-доброму, ради сюрпризов по праздникам. Звезд с неба такая женщина не попросит.
И лишь я подумал о звездах, как на экране коммуникатора появилось широкое, взволнованное лицо Волчарского. Он позвонил, но молчал.
– Что случилось? – спросил я.
– Митя, привези Змеева ко мне. Рому я послал за Бен-Лендером.
Рома, чтобы расставить умлауты над буквами, это друг, но не конкурент, и не работает на Волчарского. Несколько лет назад, мы раскрыли дело об аварии авиетки у ресторана-библиотеки, с тех пор транспортная компания и заведение для воскресных прогулок Волчарского, считали, что они в долгу перед ним. Мой работодатель не отказывался и полагал их за друзей, за бесплатную подручную силу, которую можно вызвать в чрезвычайные ситуации.
Именно об этом я подумал, когда он вызвал Рому.
– Что случилось?
– С чего бы то ни было чему-нибудь случаться и происходить? На все есть причины…
– …И всему есть следствия, – мне пришлось его перебить. – А козочку из «Капеллы» брать?
– Зачем? Ее нет в тексте миниатюры.
– Так вы ее расшифровали?
– Это было не сложно. Факты лежат на поверхности, а вот их интерпретация может исказить весь смысл. Мне нужен Змеев. Вези его сюда!
Когда моя авиетка остановилась у парадного входа, означенного невысокой, но широкой лестницей, на горизонте замерцали огни полицейского транспорта. Майор что-то слишком демонстративно устроил свой приезд.
Я установил таймер на двадцать минут ожидания, чтобы авиетка не покинула парковку, и рванул по лестнице к стеклянным дверям. Осведомился в холле о Змееве, и побежал к лифту. Казалось, вечность я теребил пальцы, пока вызванный лифт не открыл передо мной двери. Люди покинул кабину, подозрительно косясь. Я вскочил и нажал кнопку нужного подземного этажа.
Через большой зал, светлый и меблированный множеством столов, я пробирался, словно через джунгли. Моим мачете были руки и вопросы, которые я задавал на ходу, выискивая нужного мне человека.
Им был высокий вытянутый мужчина в белом халате и круглых очках. Судя по тому, как висела на нем одежда, он не мог сопротивляться физической силе. Впрочем, мой опыт говорил, что в драке знания физики тоже не мешают. А прикладывать его кулаком мне не хотелось, поэтому начал уговаривать его отправиться со мной вежливо и бескровно.
– Не может быть и речи! – отрезал он.
Змеев взволновался и рассердился. Его движения стали резкими и нервными.
– Послушайте! – закричал я. – Через минуту-две здесь будет полиция.
– Вот-вот, весьма кстати. Как раз вас выведут! Уйдите, мне нужно закончить программирование модели и начать симуляцию.
– Думаете, майор Осташенок – тип весьма неприятный – за мной сюда спешит? Смоделируйте, симулируйте, как это у вас называется, ситуацию. С вами связывается человек, который просит вернуть древний ноутбук пареньку, а паренек уже два часа как мертв. Вы последний с кем он общался. Вряд ли Осташенок подумает о доброте сердечной. Собирайтесь, немедленно.
Змеев еще какое-то время печатал, затем замер. Медленно повернул голову. Я готов был поклясться, что красные от усталости глаза прояснились. Через линзы уже виднелась серебристая окантовка радужной оболочки.
– И что делать? – спросил он, медленно поднявшись на ноги.
– Где ноутбук?
– Он здесь
Змеев протянул мне компьютер, и я взял его подмышку.
– И что теперь?
– Пригнитесь! – хлопнул я его по плечу.
– Славкин! Чертов Гермес, скотокрад! – загремел майор.
Он вышел из лифта и странным образом среди всех людей в белых халатах рассмотрел меня в дальнем конце зала.
– Прости, Аполлон! – ответил я, и обратился к астрофизику: – Тут есть второй лифт?
– Грузовой, – проблеял он.
Этот лифт был быстрее. Я оценил. Держа Змеева за петлицы халата, тащил его к выходу. Неловкий, непривычный к спринту, Максим Александрович задыхался и краснел. Несколько раз пытался снять и протереть очки, но мои рывки этому мешали. И, в конце концов, очки он обронил. Тут же наступил, и линзы хрустнули под подошвой.
Я вытянул Змеева на улицу. У полицейской авиетки дежурили два знакомых сержанта. Я привычно кивнул им и затолкал астрофизика в свою авиетку, сел сам и выключил таймер.
В заднее стекло я видел, как Осташенок отчитывал подопечных. Оставалось надеяться, что план сработает.
Волчарский расположился за любимым секретером, обитым зеленой тканью, и знакомился с гостями: узнавал их прошлое и строил психологические портреты. Играл с ними, успокаивал. Я знал, кого он ждал, поэтому дежурил в прихожей. Раздался звонок, и я спокойно отворил дверь.
Схватив ее за торец ладонью, майор Осташенок распахнул ее шире и переступил порог. Его рябое лицо натянулось и искривилось в приступе гнева.
– Когда-нибудь я посажу тебя, Славкин! – пригрозил он пальцем.
– Мы ждали вас пять минут назад. Что вас задержало?
Он не ответил и направился в кабинет.
Я вошел следом и запер двери.
– Я надеюсь, что вы имеете вескую причину похищать подозреваемого? – напал следователь.
Астрофизик испугался и вжался в кресло. В поисках поддержки, он глянул на Волчарского, затем на меня. Я его успокоил приветливым жестом.
– Сядьте! – в судорогах зарычал Волчарский.
Осташенок отошел к стене и развалился на диване.
– Я позвал вас сюда затем, чтобы объяснить господину следователю, что никто из вас не причастен к самоубийству юноши. И рассказать, как все происходило на самом деле. Ответить на все вопросы мне помог Митя и сам того не ведая майор Осташенок.
– Я?
– Молчите!.. Покойный много времени проводил дома за чтением книг, а зарабатывал он созданием видеоигр. Он готовил симулятор очередного «конца света». Я не знаю, но меня заверили, что юноша был дотошен и всему предпочитал реалистичность. Когда он нашел миф о Пегасе и Беллерофонте, он провел расчеты и вычислил, что комета – главное действующее лицо его игры и миниатюры – имеет эллиптическую орбиту. Это так, господин Змеев?
– Большинство комет имеют вытянутые орбиты, однако при этом погрешность в отклонении невелика и разнится на сотые доли от погрешности отклонения круговых орбит.
– Иными словами…
– Все объекты приближаются к Солнцу и через достаточное время упадут на него, если...
– Достаточно, – поднял руку Волчарский и опустил ее. – Митя, почти, что написано в миниатюре.
Я открыл ноутбук и прочел:
– «Он натягивает трос; уходя от Солнца дальше, не ведая того, сама к нему стремится».
– Юноша знал это. Остаются вопросы. И главный из них, почему он отразил этот факт в предсмертной записке? Я говорил, его характеризуют как дотошного реалиста, а писал он Земле. Поэтому он просмотрел мифы, легенды и историю с древнейших времен и нашел закономерность. Он вывел периодичность небесных катаклизмов и всплеск мифотворения. Именно это он и отразил в миниатюре. Однако не просто указал нам на существование Немезиды – кометы-возмедие, но и на то, откуда она придет.
– Чушь! – встал следователь. – Эти двое отказали ему: один – в публикации, другой, видимо, в просьбе выслушать и поверить. В итоге он покончил с собой. Записки оставил, чтобы мы их нашли и наказали, как виновных в том, что подтолкнули его к суициду.
– Сядьте, майор! – снова зарычал Волчарский. – Вы правы. Господин Бен-Лендер отказал в публикации миниатюры, сказал, что подрезал пегасу крылья. Господин Змеев, его не выслушал. Скажите, майор, что их объединяет?
– Вина.
– Нет. Химера. Древние греки представляли химеру так: голова льва, тело козы и хвост дракона. Драконами греки называли мифических змей. Лев – Леон, а коза – Капелла, то кафе, где покойный юноша вышел в сеть и нашел вас, Максим Александрович.
– Я прав, но при этом я ошибаюсь, – засомневался следователь. – Выходит так?
– Абсолютно! Вы правы, во всем, кроме интерпретации факта. Юноша отметил их миниатюрами не для того, чтобы их наказали, а для того, чтобы себя увековечить. Он был гений, и хотел признания. Я могу подтвердить его тщеславие самым блистательным фактом. Он приобрел ноутбук, к которому подсоединил принтер. Он мог принести миниатюру в электронном виде, но этого не сделал. Он ее распечатал на бумаге! Опубликовать миниатюру он принес вам, господин Бен-Лендер, человеку, который, как Митя рассказал, признает, что бумажная книга сохраняется в веках.
– Да-да, верно! – оживился Леон. – Тора и Библия и другие свитки, все сохранено, и все дошло до наших дней, а многих авторов прошлого столетия уже никто и не вспомнит, если у них не было бумажного издания.
– Достаточно, – остановил его Волчарский. – Но в чем заключается его гений? На этот вопрос ответит Максим Александрович. Юноша пришел бы к вам с листом бумаги, но один лист, застрял в принтере, поэтому он решил взять с собой ноутбук. Я дал запрос заведующему астрофизической лаборатории, и он ответил, над чем вы сейчас работаете. Просветите пристутствующих.
– Мы обнаружили редкую комету в созвездии Водолея. Теперь я создаю трехмерную модель, чтобы симулировать ее обращение вокруг солнца: вычислить орбиту и возможный ущерб… Это не секрет.
– Митя, зачитай только то, чего нет в миниатюре господина Бен-Лендера.
– И слезы выливает водолей. И мечется пегас в тревоге. И химера жалобно скулит.
– Господин Змеев, насколько далеко вы продвинулись в своей работе?
– Я узнал, что комета покинет созвездие Водолея, заслонит собой звезду Альгениб, затем двинется к Альгиебе, Капелле и выйдет на пересечение орбиты Земли у Алии.
– Расшифруйте названия для следователя, господина Бен-Лендера и Мити, прошу вас.
– Альгениб – звезда в созвездии Пегас, «бок» или «пуп»; Альгиеб – «грива льва», – он осторожно посмотрел на Бен-Лендера, – звезда в созвездии Льва; Капелла – «коза», некогда самостоятельное созвездие, теперь входит в созвездие Возничего, и отображает иногда глаз, иногда тело козы, которую держит на плече Возничий. Алия – хвост змеи…
В кабинете все замолчали. Волчарский радостно гримасничал. Редактор и астрофизик с недоумением переглядывались. Майор некоторое время был задумчив, затем резко встал и сдвинул брови.
– Вы хотите сказать, Волчарский, что юноша специально выбрал этих людей, чтобы предупредить мир об угрозе? Это же вздор! Астрофизики только-только обнаружили комету, как он-то смог?
– Майор, в этом-то и юный гений! Самородок. Ради того, чтобы его тайну раскрыли он готов бы умереть. И сделал это, упав рядом с Митей. Смерть не сможет остановить гениального человека. Если его мысли нужны, его признают и после смерти. Поэтому я сразу и заявил, что все в этой комнате невиновны. «Дерзнув на великое, пал он», – так было написано на могильнике Фаэтона.
Что-то не сходилось в этом рассказе Волчарского. Сначала я не мог понять, но потом меня осенило.
– Простите, шеф, – обратился я к нему. – Мне кажется, что в этом деле осталась одна неразгаданная деталь.
– Какая же? – правдиво удивился Волчарский.
– Имя покойного. Мы до сих пор его не знаем, чтобы оповестить родственников.
– Ах это! – выдохнул мой работодатель. – Майор, ДНК-тест и дактилоскопия что-нибудь дали?
– Нет, в базах данных нет, – пожал он плечами.
Осташенок повернул ко мне голову, и во взгляде я заметил доброту и поддержку. Не было сомнений, что я задал хороший вопрос.
– Майор, подойдите, – позвал его к столу Волчарский. – Возьмите книги, которые вы принесли и прочтите фамилии. Те, что стоят сразу над вашими.
– Анатолий Флажков… Так просто?! – воскликнул он. – Вы – гений, Волчарский!
– Наблюдательность и умение мыслить не являются признаками гениальности, всего лишь навыки для ее достижения.
На этом беседа окончилась. Гости разошлись. Редактору мы отдали текст обновленной миниатюры, чтобы он ее напечатал в сборнике. Змеев получил доступ к коду игры под названием «Немезида» со всеми наработками покойного. Майор Осташенок тоже остался доволен. Он узнал имя и теперь мог закрыть дело и сообщить родственникам, рассказав удивительную историю молодого гения.
Волчарский взял «Илиаду» и начал читать вполголоса.
– Шеф, я больше не нужен?
– Что за вздор! – отвлекся он. – Поспи на диванчике, как обычно.
– Вообще-то мне не хочется переводить стрелки, но…
– Снова Зевс?
– Нет, шеф. На этот раз Амур. Я хотел бы сводить девушку в ресторан.
– Хорошо, – сдался он и тяжело выдохнул. – Но если перешагнешь через труп, свяжись со мной раньше, чем это сделает Капитан Чванливость.
Окрыленный и радостный я помчал в кафе «Капелла».

Rolling dice to fail

Master took us from out homes
Into the strangest land of holms
Where the ancient dragon sleeps
Inwith the magic slumber deeps.
Some foolish temple wizard one
Casts a spell of snooze to gone.
Dragon opens frenzy eyes
To internal fear rise.
The temple wizard checks the will
To hold his concentration still,
But Master rolling black-hap dice
And get success, and wizard dies.

He’s acting,
Affecting…
Rolling dice to fail…
He’s losing,
Abusing…
Ending of his tale…

‘Twas about a spring of story,
Dragon’s born at down of valley.
Master will us make a heroes,
Who’s point us like in broken mirrors.
First one’s fighter with great axe,
Beauty elf-girl’s making next,
Third one's trickster rolled on sheet,
Last the grinder runs to meet.
Divinely Master says: “Tis’ good!”
And sets us for the questing mood.
In scrum we clubbed a dark-ale-draper,
Master sums the hits on paper.

He’s slacking,
Bone’s crackling…
Rolling dice to fail…
He’s succumbing,
Now calming…
Ending of his tale…

Not a day but weeks or years later
Each hero grew to level eater.
About time the Master led to cave --
A dragon-slayer is outing brave.
The brained grinder looks on him
But says the girl with eerie scream:
«I want a slayer’s orb, so get XP!»
Well, he minds another thing to see.
In the skies and through the clouds
The blackish dice are turning out --
Master rolls attack of power slayer,
And we are counting the hit fair…

We’re shocking,
Hits crocking…
Rolling dice to fail…
We’re boiling,
With toiling…
Ending of this tale…

b4de1
А где перевод?

С этим сложнее... лечге было написать на аглицком

Без поэтики, весьма грубо, это выглядит так:

Мастер взял нас из домов
В странные земли из холмов,
где древний дракон дремлет
в магическом глубоком сне.
Один придурок маг из храма
Читает заклинание "отмены сна" (типа того)
Дракон открывает глаза,
пробуждая первородный страх.
Храмовый маг "кидает чек на волю" (кидает кубики, Воля - это игровой параметр),
чтобы удержать концентрацию (Концентрация нужна для заклинаний - игровая механика).
Но Мастер бросает свои черные кости (=кубики)
и выпадает успех, и маг погибает.

Он действует,
реагирует...
катятся кубики на провал (=неудача)
Он проигрывает,
ругается...
Кончается его история...

Это было весной сказания
о рождении дракона в низине долины.
Мастер заставил нас создать героев,
которые отражют нас как в зеркале.
Первый - воин с двуручным топором,
Красивая эльфика создана второй,
Третим на бумагу лег ловкач (= расчитаны параметры на листе персонажа)
Последним бард-шармащик сказал привет.
Наконец, Мастер говорит: "Это хорошо!" (намек на Бога)
И посвящает нас в тему приключения.
В схватке мы дубиной забили бармена,который подавал темный эль,
Мастер подсчитывает хиты на бумаге (хит - очки попадания)

Он опадает,
кости хрустят...
Катятся кубики на провал
Он умирает,
теперь затихает...
Кончается его история

Не день прошел, прошли недели иль года,
каждый герой вырос в пожирателя уровней (манчкин - игрок со сверхсильными персонажами)
Через некоторе время Мастер привел к пещере --
Из нее бодро выходил убийца драконов.
Умный щарманщик посмотрел на него,
но с журким криком вопит девчонка:
"Я хочу магический глаз убийцы. Экспы! (XP - экспа - очки опыта, нужны для повышения уровня)
Однако, тот имел другой взгляд на вещи
В небесах и скрозь облака
вращаются, выпадая, черные кубики --
Мастер кидает атаку могучего убийцы,
и мы подсчитываем ярмарку хитов...

Мы в шоке,
Стираем очки здоровья
Катятся кубики на провал
Мы закипаем,
Бесимся... (смерть всем персонажам)
Кончается эта история.

b4de1
Интересно!
Пересечение Жизни, Игры и Мифологии...
Вот бы попробовать слегка причесать

красивые стихи

Вперед и вверх! шагать по небесам

Вперед и вверх! шагать по небесам,
Кольцо Сатурна снять, примерить,
Пульсар понять по Морзе-словесам;
И в жизнь чудесную поверить.

Шагать вперед нетвердо нагишом
Из материнских рук Земли
В объятья папы Марса малышом
И падать, сладко улыбая лик.

Подняться вверх, руками крепко взять
Небесное свечение Вселенной –
В ладонях бабочку Моро зажать,
Метаморфоз энергии бессменной.

И силам притяженья вопреки
Впервые в жизни малой и чудесной
Самостоятельно свой путь пройти,
По тверди шагом двигаясь небесной.

Не раз сказать, не раз услышать,
Что шаг – скачок для человеко-расы;
Как во сне младенец тихо дышит,
Шагая вдоль Вселенской трассы.