Классический форум-трекер
canvas not supported
Нас вместе: 4 231 994

Произведения пользователя b4de1


Страницы:   Пред.  1, 2, 3, 4, 5 
 
RSS
Начать новую тему   Ответить на тему    Торрент-трекер NNM-Club -> Словесники -> Проза
Автор Сообщение
b4de1 ®
Покровитель талантов
Стаж: 16 лет 2 мес.
Сообщений: 167
Ratio: 6.036
100%
Еще одна шанти, перевод с английского

О рыбах в морях

Салаги идите, услышьте меня,
Спою я вам песню о рыбах в морях.
И…
Вот ветер штормит, бушуют моря.
Нас сносит, ребятки, прямо на шквал.
С Запада дуйте, дуйте ветра!
Пьяный зюйд-вест гонит в увал.


Прыгает угорь со склизким хвостом,
Лезет на марсель, рифы берет, а потом

Ветер штормит, бушуют моря.
Нас сносит, ребятки, прямо на шквал.
С Запада дуйте, дуйте ветра!
Пьяный зюйд-вест гонит в увал.


Акула с зубами в девять рядов:
«Ешьте сухарь, я съем дураков»,
И…
Вот ветер штормит, бушуют моря.
Нас сносит, ребятки, прямо на шквал.
С Запада дуйте, дуйте ветра!
Пьяный зюйд-вест гонит в увал.


Вот лобстер с большими клешнями,
Грота-гик он грызет челюстями,
И…
Вот ветер штормит, бушуют моря.
Нас сносит, ребятки, прямо на шквал.
С Запада дуйте, дуйте ветра!
Пьяный зюйд-вест гонит в увал.


Вот камбала – плоская в теле:
«Мой капитан, не стойте на шее!»,
И…
Вот ветер штормит, бушуют моря.
Нас сносит, ребятки, прямо на шквал.
С Запада дуйте, дуйте ветра!
Пьяный зюйд-вест гонит в увал.


Вот сельдь – королева морей:
«За мною, рыбки, плывите скорей!»,
И…
Вот ветер штормит, бушуют моря.
Нас сносит, ребятки, прямо на шквал.
С Запада дуйте, дуйте ветра!
Пьяный зюйд-вест гонит в увал.


Вот треска с кислою миной
Спешит в проход около льдины,
И…
Вот ветер штормит, бушуют моря.
Нас сносит, ребятки, прямо на шквал.
С Запада дуйте, дуйте ветра!
Пьяный зюйд-вест гонит в увал.


Вот кит – большущий из всех:
«Ветра хотите? Да без помех!»,
И…
Вот ветер штормит, бушуют моря.
Нас сносит, ребятки, прямо на шквал.
С Запада дуйте, дуйте ветра!
Пьяный зюйд-вест гонит в увал.


Вот ветер штормит, бушуют моря.
Нас сносит, ребятки, прямо на шквал.
С Запада дуйте, дуйте ветра!
Пьяный зюйд-вест гонит в увал.



Оригинал
:

The fish of the sea (Канадская версия, хотя это шотландская шанти)

Come all you young sailormen, listen to me
I'll sing you a song of the fish in the sea,
and it's...
Windy weather boys, stormy weather, boys
When the wind blows we're all together, boys
Blow ye winds westerly, blow ye winds, blow
Jolly sou'wester, boys, steady she goes.


Up jumps the eel with his slippery tail,
Climbs up aloft and reefs the topsail,
and it's...
Windy weather boys, stormy weather, boys
When the wind blows we're all together, boys
Blow ye winds westerly, blow ye winds, blow
Jolly sou'wester, boys, steady she goes.


Then up jumps the shark with his nine rows of teeth
Saying, 'You eat the dough boys, and I'll eat the beef!'
and it's...
Windy weather boys, stormy weather, boys
When the wind blows we're all together, boys
Blow ye winds westerly, blow ye winds, blow
Jolly sou'wester, boys, steady she goes.


Up jumps the lobster with his heavy claws,
Bites the main boom right off by the jaws!
and it's...
Windy weather boys, stormy weather, boys
When the wind blows we're all together, boys
Blow ye winds westerly, blow ye winds, blow
Jolly sou'wester, boys, steady she goes.


Up jumps the halibut, lies flat on the deck
He says, 'Mister Captain, don't step on my neck!'
and it's...
Windy weather boys, stormy weather, boys
When the wind blows we're all together, boys
Blow ye winds westerly, blow ye winds, blow
Jolly sou'wester, boys, steady she goes.


Up jumps the herring, the king of the sea,
Saying, 'All other fishes, now you follow me!'
and it's...
Windy weather boys, stormy weather, boys
When the wind blows we're all together, boys
Blow ye winds westerly, blow ye winds, blow
Jolly sou'wester, boys, steady she goes.


Up jumps the codfish with his chuckle-head,
He runs out up forward and throws out the lead!
and it's...
Windy weather boys, stormy weather, boys
When the wind blows we're all together, boys
Blow ye winds westerly, blow ye winds, blow
Jolly sou'wester, boys, steady she goes.


Up jumps the whale... the largest of all,
'If you want any wind, well, I'll blow ye a squall!'
and it's...
Windy weather boys, stormy weather, boys
When the wind blows we're all together, boys
Blow ye winds westerly, blow ye winds, blow
Jolly sou'wester, boys, steady she goes.

Windy weather boys, stormy weather, boys
When the wind blows we're all together, boys
Blow ye winds westerly, blow ye winds, blow
Jolly sou'wester, boys, steady she goes.

_________________

b4de1 ®
Покровитель талантов
Стаж: 16 лет 2 мес.
Сообщений: 167
Ratio: 6.036
100%
Триптих: на дороге перед грозой в июле

Тополя сбрасывали кудри; гроздьями белые ватные, как пучком остриженные, кудряшки падали на пыльную дорогу и перемешивались ветром с песчано-оранжевой пылью, текли червеобразными ручейками вниз по склону, где валялись в клубки. Над холмом с тополями небо изгибалось в вышине, расчерченной перистыми облаками на сочном синем фоне. Пахло пряностью трав и жаром земли, цвирикали кузнечики. Духота сгущала влажный воздух, горела в горле, и ветер, что приносил новые порывы жгучей воздушной массы, не спасал от зноя.

Близилась гроза, еж спешно прошурстел в тень кустов, ища спасение меж тонких ветвей, в небольшом овражке, скорее, глиняном желобе, что круто спускался к мелкому каменистому ручью. Там, в тени ивняка и лозовника, жужжали стрекозы и переговаривались пташки, незаметные среди влажной и густой листвы.

По дороге, громыхая сбитыми из дубовых досок колесами, ковыляла телега. Копылы, наспех обмотанные серым выгоревшим на солнце льном, натягивали и рвали ткань. Бурый вол, впряженный в повозку, монотонно долбил сухую глину копытами. Массивную плосковерхую морду он опускал вниз с каждым шагом. Завораживающий до сонной дремы вид нарушал рой мошек, возглавляемых мухами и слепнями, что кружили над крупом вола и норовили саднить кожу под хвостом.

Разморенного жарой низкорослого возницу в тонком капюшоне раскачивало из стороны в сторону, только вожжи да борта мешали ему выпасть под колеса, хрустящие по глине. Подобно волу, склонил он голову, спину загорбатил, плечи вжал; не видел коршуна, а тот раскинул крылья в небесах, перья на оконечностях едва заметно шевелились, раскрывая суть полета. Хищник летел низко, ловил мелких пташек, что кружили у перелеска и клювами ловили мошкору и мушек.

Телега колесом на придорожный камень наскочила. Под тяжестью рассыпался песчаник. Повозка вздрогнула, скрипнула растяжно. Возница кликнул мать. И нестройными рядами рябчики и перепела из цветного разнотравья поднялись; не паря, а, наглядно, прыгая, волнами подались к перелеску с трелями, как посвист дудки. Крылья хлопали и укрывали в этом звуке почти лягушачий возглас «ва-ва», лишь по громкому «поль-полоть» определялись спасенные перепела.

Бабочки-белянки втроем игрались в догонялки, порхая у стеблей крушины, невозмутимые, озорные, занятые танцем.

Коршун к земле нырнул, набирая скорость, и на высоте борщевика с человеческий рост расправил хищник крылья, выставил желтые ячеисто-чешуйчатые лапы, как у ящерки, с растопыренными бурыми когтями. Спустя мгновение показалась его озабоченная, но грозная голова – брови хмурые; оттенка солнца глазами, искал он конкурентов, хищников – опасность. Трехлетка дикий. Он вновь в траву уткнулся, вновь поднялся, лоскут нежно-розового мяса вбок и вниз свисал из загнутого крючком клюва. Хищник поднял тушку и скрылся сам позади двух радостных близняшек: белыми с зеленоватыми жилками березок, что весело играли листьями, как девчушки – ручками.

Телега завихляла, просела на передний левый борт. Возница поводья натянул, тормоз закрепил – вогнал в отверстие деревянный штырь, таль накрепко сцепил колеса по правой стороне. Сам слез, затылок зачесал. Капюшон слетел на спину; литерой «J» изогнулся длинный хвост, у конца прижатый к телу плетеной пенькой вместо пояса. Не богатством выделялся паренек, и вол, по-видимому, общинным был. Телега, та, по-вероятности, своя, отцовская.

Паренек вздыхал, окрест смотрел, вдруг на помощь кто придет. Но вокруг места чудные и живые, человека редко встретишь на пути. Тем временем у горизонта собирались башни облаков, котел грозы уже варился, ветер подхватил его и понес к востоку. Непогода приближалась.

Колесо осмотрел, стрежень сломанный вынул, смерил, зажав в ладони. Затем стал озираться в поисках необходимой древесины. Углядев черемуху, воодушевился, оживился, от радости запрыгал. Вооружился топором и твердым шагом – дело знал – устремился к молодому деревцу. Ствол обхватил, проверил толщину. Взмахнул – ударил под углом. Древесина у черемухи особая: красножильная, крепкая, упругая. Еще взмахнул, еще ударил, доломал руками. Слезами потекла черемуха. А пахнет древесина сочно, сладко, похоже на лозу, да и кора отходит со схожей легкостью. Содрал древесную кожу, баклуша стала скользкой, точно слизнем пройденная; из рук выпадала. Парнишка ухватил ее краем одежды, обтер и проверил точна ли толщина. Кивнув себе, он с топором и новым стержнем направился обратно.

На вихрах зеленого тона перелеска слепил желтовато-белым цветом шрам порубленной черемухи; листья на оставленных без питания ветвях пожухли, с грустью смялись.

Воздух в поле плавился, парнишка взмок в одежде. Мух, слепней и мошкору горячим влажным телом привлекал. Нелепо, будто нехотя, отмахивался от них он топором. Грубо и быстро выдыхал, отгоняя насекомых от взмокшего лица. Капелька задержалась на кончике носа и не решалась пасть. Парнишка сдул ее, рассеяв.

И все же радостный, под дугой огромного глубокого синего неба, он размашисто шагал, высокого поднимая колени. Разнотравье разливалось пряным сбором ароматов.

Вол неспешно повернул массивную морду, поводил искривленными в стороны и вверх рогами, пока в фокусе большого заостренного по краям овала красного глаза не нашел парнишку.

Скоро снова в путь, легче будет, перестанут донимать свирепые до жаркой крови насекомые. Парнишка же надеялся успеть к сенокосу до грозы. Лишь тополя, безмятежно покоряясь порывам ветра, сбрасывали кудри, заполняя пространство пышной манной, словно подражали облакам.

_________________

DaNVLaMir
Автор КТ
Стаж: 13 лет 2 мес.
Сообщений: 793
Ratio: 3.658
Раздал: 2.393 TB
100%
russia.gif
Спасибо, b4de1!
Хорошую картину нарисовал автор! Она движется - так всегда у меня бывает, когда написано ярко, образно.
Вот здесь пропустил буковку - поправь - "Воздух в поле плавился, парника взмок в одежде."

:пока:
b4de1 ®
Покровитель талантов
Стаж: 16 лет 2 мес.
Сообщений: 167
Ratio: 6.036
100%
благодарю, исправил

_________________

b4de1 ®
Покровитель талантов
Стаж: 16 лет 2 мес.
Сообщений: 167
Ratio: 6.036
100%
Расплата за поцелуй

Господь! Зачем же всяк стремится
Телесной радостью упиться,
Несущей духу яд и тленье
И не могущей долго длиться?
За то воздастся нам сторицей
Без жалости и промедленья:
Мгновенно было наслажденье,
Но бесконечно искупленье,
И горько будет расплатиться.

«Стихи о смерти»,
Элинан из Фруамона
(ок. 1160 – после 1229)


Забавный, милый человек. Я смотрела на него из мрака аллеи. Он шел по белому гравию, и шорох его шагов напоминал мне перестук глиняных горшков, шепот волн по гальке… или звук, издаваемый костяными фишками в руке покериста. Приятный звук; размеренные шаги. Черный пиджак плавно распахивался, и под ним белела рубашка без галстука.
Заигрался ветер и смахнул с белокурой головы стильную шляпу с полями. Сделав пируэт, человек, шагнув, чтобы не потерять равновесие, у самой земли поймал шляпу подушечками пальцев. Забавный человек.
Надев убор, он поправил его, вздохнул и двинулся дальше. Тень вновь скрыла верхнюю часть лица, оставив мне и свету лишь аккуратный подбородок с алыми губами.
Руки скрылись в карманах брюк, а очерченные губы сдвинулись, как при звуке «у», и до меня начали долетать нотки его приятного свиста. Человек насвистывал непритязательную мелодию, популярную в неформальных кругах.
Мне он приглянулся. Захотелось наслаждения. И, придерживая босоножки и подол вечернего платья кремового цвета с черными оборками, изящной драпировкой и ленточным поясом, я не торопливо вышла из естественного укрытия, сотканного из ветвей кустов и пушистых кистей плакучей ивы. Он был метрах в тридцати от меня; а парк тянулся на полкилометра в обе стороны. И в обе стороны от меня уходила белая гравийная дорожка, ряды фонарей, скрепленных между собой гирляндами с флажками. Подле фонарей для удобства прохожих находились зеленые скамьи, смастеренные из дерева и формового бетона в стиле деревенского барокко. Иначе это убожество не назовешь. Впрочем, в этот момент скамьи меня интересовали в последнюю очередь. Мой взгляд был всецело отдан мужчине.
Его вольная, раскованная походка говорила мне о его хорошем и радостном настроении.
Он одинок этой ночью, но в противовес ночной аллеи, выступающей как boulevard des allonges[1], мужчина рад и восторжен. Он наслаждается тропой жизни.
Обожаю людей. Когда они делают серьезные лица и суетятся наподобие муравьев у муравейника, тянут и тащат в дом листочки, ветки, кусочки фруктов, ягод, тляное молоко: все для дома, все для жизни, – люди более всего мне симпатичны, поскольку я давно уже лишилась этого. Глядя на них, я вспоминаю как жила, гуляла, наслаждалась, любила. Люди – милашки, готовые на все ради жизни. Страдала, когда они улыбались и веселились, прожигая те ценные моменты, что им отведены. Думала, люди считают, что жизнь дана им в наслаждение. Возможно, я просто ненавидела их за жизнелюбие.
Невероятно уныла была моя собственная жизнь. Я мечтала умереть, и умерла летней ночью. Но я есть, и в моем теле кровь, чужая кровь. Зеркало с треклятым упорством показывает мне отражение той живой девушки, коей я была и коей умерла. Но зеркало различий не видит, но я уже не та, я неживая. Я – вампир. Просила ли я в своем унынии вечной жизни? Разве можно просить продолжение мучений? Конечно, нет! Я мечтала и желала смерти. Я умерла, но живу вечно.
Сначала я не могла вынести этот парадокс, однако со временем привыкла. Я зажила новой жизнью, нежизнью. Больше меня не беспокоит ни квартплата, ни рабочие дни и праздники в кругу неприятных или незнакомых людей, даже интерес к пище изменился. Одни потребности подменяются другими. Ничто так не заставляет жить, как осознание собственной смерти. Могла бы я все изменить в жизни? Нет, даже бы не захотела. Ищущие бессмертия и вечной жизни меня не интересовали при жизни, не касаются и после нее, но… тем забавнее мне кажутся люди, они-то всегда хотят большого, светлого, чистого и желательно надолго. Именно такие особи меня откровенно забавляют.
Когда мужчина подошел ближе, я переступила босыми ногами и церемониально, как на балу, развернулась и уселась на скамью. Сделала вид, что человек мне безынтересен. Так начиналась моя игра, моя забава с пищей в ночь Становления.
Три десятилетия прошло с момента страстных объятий тьмы. Я попала в липкую паутину вечной жизни, отдав кровь и ощутив духовным телом сладкий привкус на губах. Он целовал так нежно, так любовно. Я умерла, и все равно умерла бы, будь тот незнакомец не вампир, настолько поцелуй был жарким; не пылким, не сумасшедшим, нет, он был блаженным и бессмертным.
Я всегда повторяла этот ритуал, только никогда никого не обращала. Я одинока в своей нежизни, и мне это нравится. Ведь если каждый получит вечную жизнь, что останется тем, кто идет после нас? Нашим детям? Они будут просто не нужны. Так нельзя. Пусть бессмертие останется для избранных.
Какая радость самой избирать тех, в ком ты нуждаешься, кого будешь любить вечно! Такого человека я не встречала, поэтому я играю в тот самый поцелуй. Полагаю, что подсознательно я ищу его, сравниваю поцелуй моего убийцы с другими. Ненавижу его за проклятый дар, но жду, хочу его. Впрочем, игра – всего лишь забава.
Он обернулся. Я резко отвернулась, и волосы обмотали лицо. Шорох гравия, волны звука удалялись. Не остановился, не присел. Оскорбил, но поступил правильно. Люди со слабой волей, что тут же желают меня, противны. Игра хороша, когда противники равны себе.
Медленно проводив его взглядом, я встала и перебежала дорожку, чтобы вновь скрыться в сплетениях кустарника и в занавесях плакучих ив. Я решительно хотела его обогнать.
Послав ему воздушный поцелуй, я скинула его стильную шляпу. Мужчина раскружился, будто бы он был профессиональным танцором, и снова поймал убор. Плавными, но точными движениями надел шляпу и отщелкнул пальцами заостренное овалом поле.
Когда он вновь зашагал по аллее, я стояла перед ним в тридцати метрах, в той же позе, с тем же жаждущим выражением лица. Хотя с места я не сходила, мужчина все-таки прошел мимо, лишь мельком оглядев мой бюст и вечерний наряд. Зато я за это время, проведенное вблизи, ощутила на себе его мускатный аромат с терпким прикусом полыни. Разглядела его римский профиль с волевым подбородком, что сначала показался мне аккуратным.
Щетина начала отрастать и виднелась черными штришками. Орлиный нос и острый с хитринкой взгляд серых глаз в обрамлении паутины неглубоких морщин – он мне нравился, он мне подходил. Я видела оголенную шею, сильную, но с тонкой аристократической кожей; под ней пульсировала по венам кровь.
Не заметила, как приложила к губам указательный палец. Очнувшись от обворожения, я убрала пальцы в кулачок. Он вновь прошел мимо, не заговорил, не остановился. Оскорбил.
Огонь вспыхнул в моих глазах, сами же презренно сузились. Вздернулись края бровей у висков.
― Мне в третий раз встать у тебя на пути? ― спросила я.
И он замер, обернулся и сквозь растянутую, будто транспарант, улыбку обронил, пожав плечами:
― Двух было достаточно.
― Вот как? ― подошла я ближе. ― Значит, никого не хочешь замечать?
― Просто не делаю тех движений, которые смогут вызвать симпатию.
― Блаженствуешь, ― взаимно отозвалась я улыбкой.
― Не уверен, что это слово здесь уместно.
― Мое утверждение, мое слово! ― нарочито черство ответила я.
― Меня за…
― Нет, без имен, ― перебила его, прикоснувшись к его сухим губам. ― Не сдавайся так быстро. Мне будет очень, очень обидно.
― Даже в мыслях не было, ― отшагнул он; улыбка из демонстративной превратилась в обольстительную, а в глазах засияли огоньки. Прикосновение возбудило его соблазны. ― Меня за-интересовало то, как ты охарактеризовала мое состояние. Почему из всех слов, именно это? Я могу быть радостен, воодушевлен…
― Потому что оно лучшего всего подходит к тому, чего ты не делаешь.
― К чему?
― Не лишаешь себя этого состояния ни разговором, ни взглядом, ни жестами. Волны твоего блаженства уже разбились о мой утес. Я победила.
― Слишком самоуверенно сказано для одинокой девушки в столь поздний час.
― Слишком самоуверенно ты прошел мимо меня… дважды. Возможно, ― мягко проговорила я, чуть склонив голову на бок, показывая шею; неспешно провела по ней пальцем, облизала губы, ― я могла простить первый раз, но второй – это уже не оскорбление, это наглость.
Накручивала я на палец локон.
Он снова оценил меня: с босых ног, до копны волос, которую, выждав, когда взгляд поднимется выше, я отбросила за спину.
― Ночь, аллея, девушка, что меня соблазняет. Выглядит очень подозрительно. Не удивительно, что я прошел мимо. Возможно, я хочу жить.
― Только «возможно»? ― переспросила я, словно не заметив других слов. Они ударили по мне, как пощечина; я не хотела их принимать.
Да, в этот момент решила я: это – забавный человек. Именно тот, кого я искала ночью, кого хочу поцеловать, а потом… (не думала – хотела, конечно, но не считала – что его поцелуй окажется тем самым) потом убью его, наслаждаясь солоновато-сладкой, теплой кровью. У него определенно должна быть третья или вторая группа с резус-фактором со знаком плюс. Лучше, третья, так я быстрее насыщусь.
Люди делятся на шесть категорий напитков и супчиков. Стакан воды: первая отрицательная. Аперитив: первая положительная и вторая отрицательная. Консоме: вторая положительная и третья отрицательная. Антреме: третья положительная. Дижестив: четвертая положительная. Деликатес: четвертая отрицательная, как самый редкий напиток в моем рационе.
Чтобы определить группу крови достаточно внимательно взглянуть на человека. У людей с отрицательным резусом щеки впалые, глаза глубокие, а кожа толстая, шершавая, но отсутствует подкожный жирок. Наоборот, люди, чьей резус-фактор крови с плюсом, имеют чуть выпуклые щеки, лицо их с тонкой гладкой кожей поверх небольшой прослойки жира.
У смазливых чаще встречается четвертая группа, у тех, что привлекают чем-то недосягаемым и неопределимым, – третья. Красивые люди имеют вторую группу, а в людях с широкими и приплюснутыми лицами, массивными носами и темноватой, желтоватой кожей течет первая группа. Некрасивых я не кусаю. Пусть живут.
Мужчина передо мной имел все шансы оказаться антреме, но я была не уверена, он был красив, а значит, он мог быть и осветленным супчиком. Консоме не насытит меня полностью. И все-таки положительная кровь – самая вкусная и питательная. И поцелуй с мужчиной будет несколько приятнее, будет слаще.
Сорвавшись на мысли, не заметила, как легонько прижала к губам пальчик. Уже второй раз!
― Без «возможно», ― холодно ответил он.
― Тогда, у нас есть время потанцевать, — предложила я, убрав безобразно непослушный пальчик в кулачок; босоножки стукнув деревянными каблучками, упали на щебенку.
Он расслабился, я это ощутила внутренним чутьем, дарованным, кажется, женщинам от рождения. Стал податливым и мягким. Забавный, милый человек. Он даже не понимает, что им манипулируют.
Я коснулась его крепкого запястья, его теплой кожи, тонкой и слегка загорелой. Вдохнув грудью, вытянула спину, и как бы случайно, но целенаправленно уложила его кисть с тонкими, музыкальными пальцами на талию и чуть опустила ниже, сантиметра на два, на три. Этого достаточно, чтобы он возбудился и немного оживился, будто бабочка в ладошках.
Почувствовав, как он уже обнимает меня и слегка прижимает к себе, я взмахнула руками, и они плавно, словно перья или газовая ткань, легли на его широкие плечи. Пальцы обвили его за шею и сцепились в замочек. Слегка извиваясь в такт той мелодии, что он ранее насвистывал, я медленно, словно нехотя приближалась к нему. Скинула его шляпу, чтобы не мешала.
Мускатный аромат с полынным шлейфом становился насыщеннее, ярче, богаче. Он обвивал меня, манил сладостью. Смотрела я прямо в глаза, красивые, большие, пылающие страстью. В отсвете видела свое отражение, свое живое отражение.
― Может, повторишь ту мелодию? ― попросила я.
Когда он начал насвистывать, я закрыла глаза и всецело отдалась танцу в его руках. Двигала головой, улавливая запах с одной стороны, с другой. Волосы, чувствовала, скользят по оголенным плечам размеренно и приятно.
Нечаянно я коснулась щекой колкой щетины. Она резанула меня, как наждачная бумага, и все-таки я не могу сказать, что это не было приятно. Руки расцепились, и пальцы своевольно забрались в его светлые волосы, мягкие на ощупь. Я прижалась к нему, плотно, заставляя его глубже и сильнее меня обнять. И все это в такт его свисту.
Под ногами шевелился гравий, и перестук камней меня начал раздражать, он поднимался вверх, вызывая короткие непроизвольные сокращения мышц. Дыхание от этого становилось прерывистым, жарким, восторженным.
Его голова покоилась на плече. Теплый, летний выдыхаемый им воздух гладил по шее, словно касался невидимыми пальцами. Это было так приятно, так нестерпимо ласково, что я не сдержалась, когда мужчина в очередной раз сбился с ритма. Я подтянулась к нему, и дотронулась губами до уха, бархатного и солоноватого на вкус. С поцелуем я отдала свою мелодию, что вальсом играла в голове.
Индустриальная скрипка с необычным для нее тяжелым, вязким голосом, и все же она узнаваема; четкий, как биение его сердца, ритм барабана с вкраплениями мчащихся по венам кровяных телец. Ночной город, в разноцветных огнях развязка автострады, мы вдвоем и тысячи машин; они проносятся мимо и сливаются в монолитный поток, как при удвоенной скорости произведения. Скользит скрипка, разветвляя артерии; бас-гитара представлялась страстью, дыханием, движением тела, а скрип медиатора по медным струнам электрогитары белым шумом обволакивал сознание, уносил в танец, будто вихрем срывал два листочка с орешника… «Кружит их, кружит нас - кружим мы».
Все это я передала ему, чтобы он слышал, что слышу я и как я это слышу. Он оживился, поддался зачарованию, обольщению. Как наивен и забавен, славный человек! Я привыкла уже к запаху муската, и он мне больше не казался отдельным или отделимым от запаха человека. Аромат его тела, его текучей крови начал меня окутывать, соблазнять. Притянутая им, я вдохнула и лизнула его шею.
Мужчина остановился и отошел, выпал из моих слабых объятий. Я даже не сопротивлялась. Открыла глаза и увидела во взгляде немного удивления и некую обескураженность, и все-таки что-то подсказывало, что он хочет продолжения. Я неуверенно поднесла руки к животику, стараясь унять взбунтовавшиеся пальцы. Я хотела его, сильно, страстно, прямо здесь и сейчас.
― Странно все это, ― тихо проговорил он.
― Если бы здесь кто-то был, нам бы давно уже помешали.
― Странно это: слышать в голове музыку и не понимать, откуда она исходит…
― Можно я тебя поцелую?
Едва договорив, я кинулась к нему, как зверь, как хищная птица, и влипла в его губы, суховатые, сладкие, теплые. И жар окутывал меня, воспламенял мою страсть. И тихий ветер, что струился по парку, шептался с деревьями, раздувал огонь внутри меня. Я была счастлива, как никогда еще в нежизни!
Нет, был один момент. Это был точно такой же поцелуй, после которого я умерла. Я не могла сопротивляться этим неведомым чарам, исходящим или передающимся через поцелуй. Я целовала его и мягко, и сильно, и страстно, и нежно. Все испробовала, даже слегка покусывала его губы, но что бы ни делала, мне становилось только приятнее. Я хотела остаться в этом поцелуе навечно… отныне и присно, и вовеки веков!
Однако и мой забавный человек, если не желал большего, то не отказывался от того, что предлагаю я. Он мог закрыться, отойти, но этого не сделал, поэтому я уверовала в свою силу, в ответные чувства, в его желание жить в наслаждении среди бессмертных благ, чтобы ни в чем не сходствовать со смертными.
Несмотря на веру, на надежду, я решила его проверить. Стольких трудов мне стоило отцепиться, отлипнуть от него, перебороть страстный позыв и свербящий сознание голод! Я отвернулась и чуть, как бы невинно, склонила голову, но только для того, чтобы запомнить поцелуй. Касалась подушечками пальцев губ и укладывала поцелуй в хрустальную шкатулку памяти. Место оказалось занятым тем первым, ненужным, устаревшим, но терзающим сердце поцелуем вампира.
Я решилась его обратить, чтобы больше никогда не расставаться с этим забавным и милым человеком. Дать, наконец, ему то, что желает больше всего на свете: жизнь, долгую, неторопливую, вечную.
― Как тебя зовут, не люблю целоваться с незнакомками.
Я обернулась, готовая сорваться на еще один поцелуй.
― Без имен – никаких обязательств.
― И все-таки? ― сдвинул он брови, и орлиный облик его стал более хищным, красивым, притягательным.
О, да! Он станет отменным вампиром!
― Зачем мне это? Возможно, я захочу тебя еще раз поцеловать.
― Только «возможно», ― поймал он меня, улыбнувшись.
Я не ответила. Коснувшись его руки, прошла мимо, увлекая за собой: к ближайшей скамье. Он пока оставался на месте, наши руки разъединились, но связь, осталась. Ни я, ни мой человек, мы не желали опускать глаза, сдаваться. Плавно, будто бы вальсируя, слыша музыку, мужчина поднял шляпу и мои босоножки. Аккуратно оставил их на скамье.
Я присела и поправила подол платья, убрала его на одну сторону, чтобы человек сел близко, очень близко ко мне. Я приглашала, тихо похлопывая ладошкой по скамейке. И когда он присел, подвинулась к нему, а дальше набросилась с поцелуями. Я целовала его в губы, в щеки, в уголки бровей, в закрытые веки глаз, переносицу, горбинку и кончик носа, покусывала мочку уха, с одной стороны, с другой. Затем спустилась ниже и начала целовать его широкую шею, возбуждаясь и становясь безумной от запаха и вкуса его плоти.
Он отстранил меня и заглянул в глаза. Я не понимала, чего он хочет? Пыталась дотянуться до его шеи, чтобы поцеловать, укусить. Моя грудь вздымалась и опускалась, тяжело. Сухость поселилась в глотке. Остатками влаги на языке, я облизала губы. «Почему? Почему он меня не пускает к шее, к артерии, к потоку крови?» Я жалобливо подняла глаза.
― Ты хочешь этим заняться прямо здесь? ― спросил он.
― Да! ― вырвалось со стоном, и я вновь попыталась добраться губами до его шеи.
Только он расслабил руки, что удерживали мое стремление утолить голод, я бросилась и прокусила кожу. Как сквозь пленку, вошли клыки в сонную артерию. Мужчина дернулся, и освобожденная теплая, насыщенная кислородом кровь брызнула вверх и вбок красным фонтаном с крупными каплями. Она забрызгала куст, скамью, босоножки, шляпу, платье и мое лицо. Теплый и густой пунцовый гейзер.
Стараясь не терять драгоценную влагу, я закрыла его рану губами и начала пить. Солоновато-сладкая, третьей группы кровь, вязко стекала по пищеводу. Я чувствовала, как становится внутри тепло, комфортно. Но голод, он звал, и я пила, не останавливаясь. Это был прекрасный поцелуй смерти, поцелуй в засос. Антреме. Вкусный, милый человек!
Биение сердца замедлялось, становилось тише, как стук колес электропоезда, отошедшего от станции метро в первом часу ночи. Постепенно, будто бы волнообразно утихало сердце. Пропадал напор крови в артерии. Она уже не вырывалась, наоборот, уходила вглубь тела, в темный туннель, чтобы спастись. Ее приходилось высасывать из организма моего любимого человека. С каждым глотком ее становилось меньше и меньше. Тело мужчины холодело, становилось мягче, безвольнее.
Я отстранилась от него. Человек выглядел обморочным, губы перестали двигаться, и закрылись глаза. Кожа в свете ночного освещения парка отливала искусственной синевой. Он был жив, я это знала. Грудь его едва поднималась. Он все еще дышал, но давалось это ему с трудом, и вряд ли он себя контролировал.
Вспоминала, как же мне было противоречиво страшно и любопытно находиться на этой грани. Я ждала смерть, пыталась размышлять, что же меня ждет там, за чертой, но впереди, во тьме я видела смешные цветные узоры. Они кружились, переплетались, двигались из стороны в сторону. Холод поднимался снизу и одновременно входил в тело через укус. Оледенение сменялось теплом, конечности мне больше не подчинялись. Я казалась себе плюшевой игрушкой, тряпичной куклой. Мне было тепло, приятно и страшно. Тогда я нашла для себя то, что, я думала, меня задержит в жизни, в том мире, который я так ненавидела! Поцелуй, я просто мечтала, что после смерти, меня будут целовать. И смерть больше не представала такой немыслимо жестокой. Возможно, чтобы получить вновь тот поцелуй вампира, я обязана была умереть.
Почувствовала, как рот наполняется чем-то влажным, вязким и теплым. Я не страшилась этого. Это последнее, что я чувствовала, будучи живой. А потом я умерла телесно, плотски. Однако мой разум жил и запоминал, хватался за поцелуй. Это был самый долгий поцелуй за мою жизнь и мою нежизнь. И длился он с момента смерти до первого пробуждения…
Теперь наставала моя очередь обратить первого в жизни человека в вампира. Того мужчину, на чей горячий и пылкий поцелуй я не надеясь, не ждала. И все-таки это произошло. Думала, что тридцать лет смерти вполне достаточно, чтобы набраться смелости. И сделать это, пока он еще дышит, пока чувствует, ожидает и страшится смерти. Я его понимала, и не хотела, чтобы он ушел, не получив шанс вечной жизни… рядом со мной.
И когда осознала, что это нужно именно мне и только мне, почувствовала, как полупереваренная кровь тошнотворным сгустком поднимается вверх по пищеводу. Большего омерзения и боли я никогда не испытывала. Это было противно и остро, будто вместо крови я проглотила коробку канцелярских кнопок, и теперь их треугольные отгибы впиваются в мягкие и чувствительные стенки пищевода. Но откуда-то я знала, или понимала, что именно эта ядовитая и отвратительная смесь, вырывающаяся из желудка – то самое лекарство вечной жизни. И то, что я когда-то считала питательной субстанцией, на поверку оказалось простой блевотиной вампира.
От одной мысли, что после поцелуя вампир, который меня обратил, блеванул мне рот, меня саму вырвало на мужчину. Коричнево-красная масса, напоминающая манную кашу с комочками, перемешанную с малиновым вареньем, брызнула на человека, милого, забавного, но умирающего человека. Я похолодела, дрожь бежала по телу. Мне было страшно, мне было мерзостно.
«Неужели так? Неужели именно так происходит обращение?» Я не могла поверить! «Это бессмысленно, аморально! Не этично, в конце концов!»
Отошла от скамьи, утирая липкие губы тыльной стороной ладони. Смотрела на мужчину снисходительно, даже слезно. Одолевали мысли, что мельтешили в голове, они наваливались и разбегались, оставляя меня одну. Хотела бежать, бросить его. Возможно, что вампир, обративший меня, так и поступил. Не помню даже его лица! Но я всего лишь хотела, чтобы мой мужчина оставался вечно жив, пусть мертвым, но моим, близким, любимым. Я никогда еще не испытывала того, что могу потерять человека, ни в жизни, ни в смерти.
Игра, моя ежегодная забава внезапно для самой себя перестала приносить радость.
Я присела чуть поодаль и зажала рот ладонью. Мне было страшно. А что если он умрет? А что если это не сработает? А что если я не могу никого обратить? Что если оставила его медленно умирать? Кровавые слезы отчаяния и осознания собственной вины показались в уголках глаз. И крупные капли вместе с тушью стекали вниз по щекам.
Мужчина старой стертой марионеткой покоился на скамье. Лишь по тому, как неспешно затягивалась на шее рана, я поняла, что он жив. Жив! Еще жив! Возбужденная радостью бросилась к нему и подолом платья отерла укус от лишней крови. Затем стала заворожено смотреть, как исчезают холмики-вулканы. Наконец, его шея, если не считать синевато-красного засоса, приняла человеческий вид. Я подняла глаза на лицо. Оно по-прежнему не отражало эмоций: как мертвенно-бледная маска, покрытая комочками свернувшейся крови.
Вот едва-едва двинулись его губы. Я ликовала: я смогла, я это сделала! И нет ничего лучше осознания успеха своих действий. Возможно, когда была жива, когда действительно жила, именно этого чувства мне не хватало. Неудачница по жизни, став бессмертной, став мертвой, наконец, обрела уверенность в себе. Мне было сложно уживаться с людьми. И за это я их ненавидела, желала им смерти, но понимая, что мои мысли, мои свершения никому не нужны, я сама стремилась уйти из этого мира. Теперь я мертва, я – вампир, теперь я – хозяйка своей нежизни. Я так же радуюсь своим маленьким победам. И люди, которых я когда-то ненавидела за излишнее жизнелюбие, кажутся всего лишь забавными. Ничего в них не было страшного.
А мгновение спустя я испугалась, решив, что человек, этот дивно пахнущий мускатом с привкусом абсента мужчина, умрет на скамейке посреди «удлиненного бульвара», дороги смерти, выстланной шорохом белого гравия. Я поняла, что убийство не самый гнусный поступок, более омерзительно обречь другого на тот же путь эгоиста, получающего жизнь из крови неповинных. Я это сделала с ним, с моим милым и забавным человеком.
Теперь понимаю того вампира, который сбежал и бросил меня одну после обращения. Я не хотела, сопротивлялась этому желанию: бросить мужчину в парке, сбежать, свалить ответственность за содеянное на другого, невинного. Но даже правила, которые я выработала для нежизни, требовали скрыться, переехать и искать новые угодья.
Почему я его поцеловала? Почему я просто его не убила, как поступала всегда в эту чертову ночь Становления!
Нужно было замести следы и перенести мужчину туда, где бы он выспался перед первой ночью новой жизни, вечной жизни. Я посмотрела по сторонам. В лазурно-розовом свете фонарей виляла от скамейки к скамейке одинокая псина, небольшая, с черной шерстью и крупными завитушками. Ночной охотник в поисках пищи. Мне не нравилось считать себя собакой. Все собаки тупые, они вечно чего-то боятся.
И псина, заметив мой взгляд, остановилась и поджала хвост, чуя подвох. Я присела и поманила ее ручкой. Животное легло на живот и медленно начало подползать, повинуясь моей воле. Словно благоговейно трепеща передо мной, псина слабо поскуливала. Этот пронзительный свист (с него начиналась, им же и заканчивалась жалобная собачья песнь) будоражил меня, вызывая забеги мурашек. Настолько был он мне противен, насколько противен бывает скрежет ногтей по металлической поверхности. Псина нехотя подчинялась мне.
Когда влажный, горячий нос уткнулся мне в ладонь, я ощутила ее мерзостный, грязный запах. Я схватила одной рукой за морду снизу, а другой – надавила на шею. Ладонями чувствовала жесткую, жирную шерсть с упругими завитушками. Глаза собаки закрывал ряд длинных дугообразных сосулек челки.
Псина заскулила вновь, и я не выдержала очередного отвратительного звука. Шея собаки с хрустом сломалась в руках. И тошнотворный свист прекратился. Я облегченно вздохнула.
Знаю, что это было не гигиенично, но… я откусила от собаки кусок мяса, приторного, жесткого, полного шерсти, и выплюнула, брезгливо высунув язык. Мне казалось, что собачья шкура еще во рту. Гадость! Этот запах, этот вкус, это ощущение проникало мне в мозг, создавая иллюзию, и отделаться от этого было сложно. Я отплевывалась, но полностью избавиться от наваждения так и не смогла.
С псиной на руках я подошла к мужчине. Словно из бурдюка я поила его собачьей кровью. Мертвая кровь медленно стекала из разорванной артерии в приоткрытый рот мужчины. Понемногу, чтобы не захлебнулся.
В собаке оставалось еще достаточно жидкости, дабы утолить жажду мужчины, но мне наполовину полная тушка была нужна для заметания следов. Раз уж я неаккуратно начала трапезу, то каплям крови у скамьи нужно было придать какой-то смысл. Любой человек, поймет, что здесь произошло что-то страшное, кровавое, жестокое. А с современными технологиями найти меня не составит труда. Наводить охотников на себя я не желала, особенно с мужчиной, который не окреп, который даже не умер полностью.
Найдя камень с острой гранью, я надрезала кожу собаки вокруг шеи и слегка стянула ее с головы. Пальцами выковыряла глаза, больше похожие на недоваренное яйцо. Когда белок еще не свернулся и не превратился в плотную белую оболочку. Глазные яблоки лопались в руках и, словно желток, стекали на землю. Затем я вырезала на собачьем лбу пентаграмму. Пусть те, кто найдет эту собаку утром, подумают, что сатанистам зачем-то понадобился череп. Глупых людей никто не любит; умные никогда не станут напоказ выставлять свою религию.
Подождав, пока кровь в мужчине несколько оживит его, я повела его к себе домой.
Словно пьяные, мы шли. Со стороны это выглядело так, будто я несу подвыпившего мужа, вытянутого из кровавой драки. Он еле-еле шевелил ногами. Еще нам приходилось часто останавливаться. Его шляпа то и дело выскальзывала из моих пальцев. Падали и босоножки, но реже. Под тяжестью его веса, я вспоминала, как ловко он ловил головной убор, будто в танце; плавно, точно, красиво. Еще я думала о его поцелуе. Все это придавало мне духовных сил. Желание убежать и бросить милого забавного человека, ставшего вдруг неприятным, полумертвым, не пропало, но я старалась, как могла, заглушить этот позыв приятными воспоминаниями.
Ночь – удивительное время суток! При всей насыщенности жизни в мегаполисе сохраняются в нем такие места, куда не доходит свет, и где улицы окутываются мягкой, бархатной тьмой. В этом мире сумеречного света я жила. Мой дом – кирпичная девятиэтажка, стандартная, серая, с незамысловатым орнаментом. Свет немногих окон подсвечивал их кроваво-бордовую расцеветку. Не могу сказать, что выглядело стильно, наоборот, это сочеталось с убожеством деревенского барокко, будто архитектор – человек, замкнутый и заключенный в четыре стены кирпичного гаража.
Я остановилась у детских качелей, которые несмело раскачивались, видимо, кто-то недавно на них сидел, а потом ушел, оставив их призракам ночи. Я оглядела вертикальный ряд небольших прямоугольных окошек, находящихся между этажами. Теней и силуэтов не было. Во дворе, если не считать редкого копошения в кустах и шума полуночных автомобилей на ближайшей дороге, стояла тишина, от которой замирает кровь и холодеет кожа, покрываясь мурашками.
Мой дорогой новообращенный мужчина начал пьяно постанывать и похрипывать, то ли от боли, то ли от бессилия. Не хотела, чтобы он пришел в сознание на полпути в квартиру. Что если он стал бы кричать и просить объяснений на лестничной клетке? Шум и голоса пробудят соседей – они выйдут накричат в лучшем случае. А тут же кровь, повсюду кровь! Вызовут полицию. Это равнозначно окончательной смерти. Не в этом заключалась моя ежегодная игра, мой поиск, мое обращение, чтобы обретя любовь, уйти из жизни!
Зашла в подъезд и заволокла мужчину в лифт. Поднялась в вечно обоссанной коробке на седьмой этаж. Когда створки с шумом открылись, я сбросила посередине босоножки, дабы двери не закрылись, и выбежала открыть дверь. Затем вернулась за мужчиной. Спокойно себя почувствовала, когда защелкнулся замок, заперлась. Еще некоторое время я безмолвно слушала тишину за дверью, металлический отзвук метания ночного ветерка. Никого.
Измотавшаяся на прогулке с мужчиной весом под сотню килограммов, я, обессиленная, прижалась к стене, любовно оклеенной шершавыми обоями, и медленно съехала по ней вниз. Пояс задрался и послышался короткий треск рвущейся ткани. Сейчас это меня не интересовало. Мужчина лежал под шкафом, согнув колени и обхватив живот руками. Я нервно улыбнулась: «Смогла! Дошла! Какой же он противный! Как хочется его убить!»
Вспомнив поцелуй, я достала его из хрустальной шкатулки памяти и вновь (в воображении) примерила на себя. Вроде успокоилась. «Надо встать и дотащить его до ванной. Как не хочется! Сделайте это кто-нибудь за меня! Пожалуйста…» Никто не ответил мне ни мысленно, ни вербально. Пришлось бороться за ненавистную любовь, если я хочу, чтобы он выжил, нужно уложить тело в ванную. Справившись с работой, я осмотрела его в глубоком полумраке. Выглядел он инфернально: черты смазались и казались удлиненными, хрип резонировал от стенок ванны и усиливался. Лишь мускатный аромат с абсентовым шлейфом стал гуще и приятнее.
Я обошла квартиру и зашторила все окна, взяла на кухне стул и вернулась в ванную. Присела и тут же ушла в цветную дрему, полную картинок и видеочастей из смертной жизни, той жизни, которая была навсегда для меня потеряна, той жизни, которой я лишила милого мне мужчину.
Разбудила меня слезная капель – тяжелые густые капли с металлическим тоном ударялись о поверхность ванны. Рыдал, закрыв лицо руками мой мужчина, мой любимый мужчина, мой жизнерадостный мужчина. Мой забавный человек! Слезы, едва тронутые кровью, просачивались сквозь пальцы, собирались на костяшках, толстея, и скрывались вниз, разбиваясь и разбрызгиваясь в стороны.
Осторожно, я коснулась его плеча, того самого, с засосом. Хотела всего лишь поддержать, утешить. Он вскочил, озлобленный, рычащий, гневный, как собака, только сил в нем еще не было. Не устояв, он начал падать навзничь, старясь обрести опору, ухватился за край клеенчатой занавески. Та разорвалась и пластмассовые кольца дождиком посыпались вниз. Мужчина поскользнулся и упал. Приподнялся и яростно забормотал:
― Что ты, тварь, со мной сделала?
Я выпрямила спину и с почтением, с благородством и уверенностью в себе ответила:
― Подарила вечную жизнь.
― Кто! ― его голос слегка усилился, его глаза освирепели, брови сдвинулись крыльями к переносице орлиного носа. ― Кто дал тебе такое право?!
Пронзенная гневом, словно электрическим зарядом, я даже растерялась. Для меня это было очевидным: я подарила ему вечную жизнь, чтобы он наслаждался жизнью. Наслаждение – конечная цель нашего существования. Как можно отказываться от того, что будет тебе приятно! Жизнь приятна! Я поняла это, лишь когда умерла. Я хотела подарить ему свое понимание. И мой разум отказывался верить, что кому-то наслаждение может быть в тягость!
― Возможно, я тебя люблю, ― я произнесла это с грустью, голос мой дрогнул, подкравшимся комком в горле.
― Я помню, помню, что ты сделала. Я хренов вампир, убийца, порожденный убийцей. Как тебе вообще пришло в голову обречь меня на эти муки? Уйди! Пошла прочь, сучья тварь! Оставь меня! Ненавижу, ненавижу!
― Мне столько тебе нужно рассказать. Я не брошу тебя!
Я встала и перегнулась через бортик ванны, попыталась его обнять, чтобы он почувствовал мою заботу, мою любовь, которая переборола отвращение. Я смогла, смогла, думала, что и он сможет. Мужчина отмахнулся от меня. Рука его ушла наотмашь и ударилась в кафельную стену тыльной стороной ладони.
― Грабли убрала! ― рявкнул он.
― Ну и подыхай! ― отгрызнулась я в ответ.
Вышла и хлопнула дверью.
Наступило утро, солнечный свет подло подползал под занавески и полосками укладывался подле батареи. Мне нужен был хороший сон. Возможно, когда и он проспится, когда полностью преобразуется, станет сговорчивее и поймет, наконец, какое добро я ему сделала, подарив вечную жизнь ради наслаждений, ради поцелуев, страстных, сладких, бесконечно долгих…
Он так и не понял. Вечером я обнаружила распахнутое окно, открытую дверь, пепельный след его шагов. Мой мужчина ушел, бросив меня, оставив одну, без любви, без поцелуев. Умер ли он окончательно, нежив ли он, не знаю. Хрустальная шкатулка с поцелуем треснула, и воспоминания вытекли с кровью. Исчезла эйфория счастья и наслаждения. Лучше бы никогда его не встречала!
Голод будоражил меня. Я вышла на охоту, вновь, как в предыдущие тридцать лет. И все-таки что-то во мне изменилось, надломилось, хрустнуло. Спускаясь по лестнице, избегая лифта, поняла – я ненавижу людей, ненавижу их притворную жизнерадостность. Ненавижу их общество, их бессмысленные ласки, их искреннюю фальшивость. Жизнелюбы, наслаждающиеся жизнью! Трусы, они боятся признаться себе в том, что боятся остаться в этой жизни вечно, они бояться жизни пуще самой смерти!
Что ж, пусть хоть один из этих далеко не забавных людей познает горечь расплаты за свой страх, за свою трусость! «И так будет с каждым, чей поцелуй обожжет меня!»

[1] Boulevard des allonges – фр., удлиненный бульвар; (жарг.) место упокоения, кладбище.

_________________

b4de1 ®
Покровитель талантов
Стаж: 16 лет 2 мес.
Сообщений: 167
Ratio: 6.036
100%
Надо было всего пару строчек из песни перевести, перевел все, так получилось...
Вдоль черты - Across the lines
Tracy Chapman
Перевод: мой.


Вдоль черты
Решится кто пройти,
Под мостом,
Поверх того,
Что делит белизну от черноты?

Живи меж тех,
Беги от всех, -
То близится мятеж
На задворках Америки;
Мертва мечта Америки!

Малолетка черная в крови.
Из щелей газетные полезли
Слухи точно с ядом пауки.
Расиста сердце – бездна.
На завтра после буйства:
Пистолеты и ножи, кастет -
Будут черных трупа два,
Один белый будет слеп.
Малолетка черная в крови,
Без имени, семьи и рода;
И люди злобны (хоть вопи!),
В ней нашли они урода.


Оригинал:


Across the lines
Who would dare to go
Under the bridge
Over the tracks
That separates whites from blacks

Choose sides
Or run for your life
Tonight the riots begin
On the back streets of America
They kill the dream of America

Little black girl gets assaulted
Ain't no reason why
Newspaper prints the story
And racist tempers fly
Next day it starts a riot
Knives and guns are drawn
Two black boys get killed
One white boy goes blind
Little black girl gets assaulted
Don't no one know her name
Lots of people hurt and angry
She's the one to blame

_________________

b4de1 ®
Покровитель талантов
Стаж: 16 лет 2 мес.
Сообщений: 167
Ratio: 6.036
100%
Ж-Б0Г/М-бозон

(Марина Цветаева в стиле киберпанк-нуар)
по мотивам 2-х стихотворений М. Цветаевой: "Жизни с краю, соседкою брезгуя..." и "Бессоница, 6", и мелодий ambient jazz группы Borhen & Der Club of Gore: «Midnight walker» и «Black City Skyline»


Женщина шесть-ноль-гамма.
Аргоновые вывески города.
В лужах отблески – анаграммы.
Дождь в металле – джаз.
С мест взлетают в раз
Авионы – точно нифилимы.
Люминесцентным лимбом
Вокруг пигментно-синей
Радужки смотрит женщина
«Кверх лбом в запретные зоны».
Черное сrucis-небо шарфом,
Пропитанным шафраном –
Solutionis Croci oleosae –
Укутывает черные волосы
С прожилками сине-яда.
Курение подземки – наяды –
Призраки urbis digitalis,
Руками-протуберанцами
Обнявшими талию
Женщины шесть-ноль-гаммы.
По наигранным джазом гаммам
[Ко]ленятся перед ней – в арке –
Шестерни мужчин-бозонов,
Выходцев из нифилимов-авионов,
С принадлежностью к зоопарку
Частиц запретной зоны.
Методом экструзии слов
Выходят медиаторы в щель
Синоптических ганглий – цель:
Рецепторный удилом улов
Для-ради механического акта
С излиянием extracti
Заёмом объёма ёмкости.
Физиологические тонкости.
Сухого льда хруст и треск.
Женщина шесть-ноль-гамма
Руками раскрывает крест,
Оттесняя в стороны м-бозоны,
Идет вперед, к знакомому дому,
С ключами, бессонная; черница;
Рыдания по упущенной частице
Под механо-тоновый джаз.
Город. Комната. Мираж.

_________________

b4de1 ®
Покровитель талантов
Стаж: 16 лет 2 мес.
Сообщений: 167
Ratio: 6.036
100%
В раскатах грома. Пролог
фэнтези

Алексина относилась к тому числу женщин, которые, хотя и обладали великолепием форм и приятной наружностью, всецело отдавали себя одному мужчине, разделяя с ним и горе и радости; и были в этом счастливы.
Она сидела на сундуке и старательно штопала мужью сермягу. Путь был долгий, одежда изнашивается, а ходить в чем-то надо. Ее логика была проста. Все, что ей требовалось от жизни – муж и дочь. Нет ничего приятнее того, что знаешь: они рядом и здоровы.
Феодор, богомаз, сидя на козлах, следил за ушами Офелоса – мощного, но спокойного тяжеловоза. Дорога пролегала среди редколесья вдоль рукава Излучинки. Места были тихие, а тракт вымощен камнем и сглажен за века сапогами и колесами. Крытую повозку, однако, слегка пошатывало, но путь складывался безмятежным и ровным.
Справа в лесу, что дышал пыльцой и смолами, шел дождь, а слева – над рекой и заливным лугом на другом берегу – светило солнце. Север казался светлым и прохладным. Приятные места; и Офелос доволен – его не донимает мошкара.
Теофания – отрада Алесины – устроилась у заднего бортика повозки и жадно всматривалась в дождливый лес, рассуждая малоразборчивым языком о пении птиц.
Алексина заметила, что Теофания опасно перегнулась через бортик, и попросила тем нежным, но строгим языком, противится которому нельзя:
— Доченька, не упади, пожалуйста.
Теофания послушно устроилась в самом углу, откуда был лучший обзор, и сложила кулачки под подбородком.
— Ачамелкдет, — обронила она, но Алексина ее не поняла.
Она отложила сермягу и катушку ниток, предусмотрительно спрятав в них тонкую костяную иглу, и перебралась на козлы к мужу.
— Как красиво! Ты обязательно должен нарисовать это на какой-нибудь фреске!
Феодор огляделся и кивнул.
— Нашей дочке тоже нравится. Хочешь пить?
Богомаз покачал головой.
— Ну ладно.
Алексина обхватила его локоть и прижалась к нему, склонив чернокудрую голову на плечо.
— Остаться бы здесь навсегда… — вздохнула она. — Ты хочешь?
— Нет. Здесь хорошо, но, дай-то бог, домой вернуться.
— Почему? Разве тебе не нравится эта природа: зеленые деревья, шелест листвы под дождем?.. Точно пузырьки лопаются, ты послушай! А тут солнце и река близко. В таких местах только жить и жить!
— Нравится, но только таких дней на севере немного. А зима, ты вспомни, что про зиму нам говорили. Холода, голод, мороз и ночи длинною в полный день. Кто кладет штукатурку в холода? Она же осыплется, едва кисть поднесешь. У нас не будет денег, чтобы жить. Дома лучше.
— Mon d’or, но ведь люди здесь живут!
Алексина полагала, что обращения на мелодичном языке людей дальнего запада, придают нежности ее словам, однако пользовалась ими она осторожно, понимая, что мужу все-таки нравится родной язык.
— Ты вспомни, какие это люди: грубые, неотесанные, немытые, жестокие. Если что-то их пытается убить, так они радостно кричат и машут руками. Варвары, ни дать ни взять. А язык у них какой! Признание в любви – точно как собака лает. Нет в них чувства прекрасного. Не хочу я говорить на их языке!
— Ты прав, ничто не вечно под солнцем. Но в этот Божий день все так красиво! Напиши фреску, обязательно напиши. Не унывай, мы вернемся.
— Дай-то бог, дай-то бог.
— Я спрашивала: ты хочешь пить? Там есть вода и разведенное вино.
Феодор кивнул и следом мотнул головой.
— Ну ладно. А ты узнавал, где здесь странноприимные дома, постоялые дворы?
— Алексина, оглянись! Это север! Зачем этим варварам постоялые дворы?!
— Прости меня.
Она выскользнула из-под его руки, затем извинительно погладила по щеке. Феодор отвернул голову. Алексина оставила его и забралась под тент.
Богомаза раздражал север, эти вечно воюющие между собой королевства. Если бы священник не посоветовал отправиться в паломничество в Пещеры Святой Марианны, он и шага бы не сделал в сторону севера. В Золотом Сборнике Жития Святых сказано, что слезы Святой Марианны способны излечивать души, когда ничто не помогает, будто она плачем вымаливает у Господа прощение. Феодор не хотел снаряжать поездку к пещерам на севере, но Алексина его уговорила: достаточно Теофания натерпелась оскорблений. Если жена верила, что слезы Святой Марианны излечат бесноватую дочь, то кто он такой, чтобы подвергать сомнению веру в Господа? Чудеса случаются, он сам столько раз рисовал их! Это раздражало больше всего: в жизни он ни одного чуда не видел.
Дорога забирала вправо, под тучу. Капли упали на лоб и остудили пыл богомаза. Он встряхнул головой и подвигал плечами, разминая их. Верный Офелос бесстрашно тянул повозку за собой.
К вечеру дождь усилился. Небо утонуло в низкой наволочи. Со стороны леса волнообразным эхом доносились далекие раскаты: они словно поднимались от земли по скрытому куполу небес. Птицы поутихли.
Семья свернула с тракта, и остановилась у реки. Теофания уснула под отцовской сермягой. Даже перестук капель по пропитанному гусиным жиром тенту ее не будил. Вечер выдался холодным, с восточным ветром, приносящим слабый запах прели и мха. Его перебивал землистый аромат. Почва стала рыхлой и хлюпала под ногами.
Пока Феодор распрягал Офелоса, и натягивал над ним простыню, которая тут же промокла и стала пропускать воду, Алексина обошла ельник и наломала полусырой хвои, собрала бородатый мох. Богомаз в том же ельнике свалил несколько тощих сухих деревьев; в размягченной влагой почве, они едва держались. Он выдрал их с корневищем и порубил. Часть дров спрятал в повозке.
Расчистив место на кочке, сметя ногой мокрую подстилку, он установил небольшой навес, приспособив доску. Разложил конусом сухие веточки и стал распушать волокна мха. Вынув кремень и кресало из поясного мешочка, он высек искры, и пламя занялось. Мох начал съеживаться, но ярко гореть. Богомаз едва успел подсунуть его под щепки. Огонь уже облизывался на пальцы.
Костер горит. Скоро холод отступит, и земля просохнет, станет тепло и телу, и душе.
Алексина, тем временем, вынула из сундука котелок и мешочки с солью и луковой шелухой. Она собиралась приготовить отвар, который придаст сил и согреет. Тогда утром, когда дождь пройдет, она надеялась, заварит кашу.
Она сходила к реке и наполнила котелок, вернулась с ним к костру и подвесила на крючок треноги. Пламя, вырываясь из трескучих поленьев, забегало по днищу, стараясь осадить новый предмет.
Алексина заметила глубокий взгляд мужа, устремленный в красноватые угли. Капли дождя, скатываясь с листьев, падали на кудрявую голову, однако это не доставляло богомазу неудобств, словно он их не замечал.
— Фео.
Алексина присела рядом, подобрав подол платья.
— Что случилось? Дождь пройдет, не было случая, чтобы он не проходил. Даже тот, что вызвал Потоп, закончился.
— Нет, я не об этом думал.
Богомаз подложил поленце и поправил прутом угли с краю.
— А о чем?
— Алексина, посмотри, это край болот, лесов и дождей. Если здесь не идет снег, здесь идет дождь. Я понимаю, мы в пути ради нашей дочери, но, мне кажется, что зря мы это все затеяли. Наш дом, наверное, прибрал к рукам священник, сам в нем поселился. Я не должен был подвергать нас такой опасности.
— О, mon d’or! Не говори так. Мы здесь не потому, что нас выгнали из дома, а потому, что так захотел Господь. Это не наказание, это благодать. Он дал нам шанс исцелить дочь. Мы так давно этого ждали. Разве мы можем отказаться?
— Я должен был поехать один.
— Глупости! Тебя бы убили, а меня бы не было рядом. Нет, Фео, Теофания – наша дочь, наша. И в паломничество мы должны были оправиться все вместе. Ведь только вместе мы можем преодолеть все. И если кто-то вдруг подвергнется унынию, как ты сейчас, кто-то обязательно успокоит. Это делает нас сильными. Мы это обсуждали.
— Дома, где все знакомо и безопасно. А здесь кто нам поможет?
— Единый Бог и святой Кшиштоф Босоногий, заступник паломников.
— Дай-то бог, дай-то бог… — вздохнул Феодор.
Близкая вспышка молнии рассекла небо прямо над головой. На полянке мелькнула тень. Под деревьями, где расположилась семья, выехал человек в капюшоне на кобыле мышастого подмастка. Ее бока в мерцающе-матовом свете костерка казались золистыми, точно не остывшие угли с красными прожилками, а черные уши, грива и хвост сливались с надвигающимися сумерками. Всадник выглядел не менее устрашающе в длинном плаще с нашитыми лоскутками и в глубоком капюшоне, напрочь вымокшем.
Человек натянул поводья и осмотрел лагерь.
— Здоровья вам. Хочу присоединиться на эту ночь.
Голос незнакомца был грубым и гортанным, напоминающем воронье карканье, собачий говор местных жителей в подметки этому не годился. В Эберии таких голосов они еще не слышали.
Алексина, как женщина и мать, встала, заслонив прямой путь к повозке, и расправила складки на одежде. Она растерялась, никогда прежде разбойник не желал ей здоровья и не просил провести ночь среди ее семьи. Зачем спрашивать разрешения, когда хочешь убить и ограбить? Поэтому, собравшись с мыслями, Алексина решила, что перед ней человек знатного рода, путешествующий инкогнито.
Феодор насторожился и крепче сжал прут. Он был иного мнения. Осанка и манера держаться в седле, перчатки из мягкой кожи на руках и лохматая одежда, способная укрыть среди листвы, говори ему о том, что всадник – разбойник, возможно даже раубриттер. И сколько дружков за его спиной им не известно.
Богомаз поднялся и встал рядом с женой.
— И вам не хворать, — сказал он с осторожностью.
— Вы появились так неожиданно, — заговорила Алексина. — Точно из грома и молнии! Конечно, присоединяйтесь. Чем сможем – поможем, только мы не располагаем многим. Я – Алексина, это мой муж – Феодор, богомаз.
— Художник? — удивился незнакомец. — Не часто встретишь людей подобного толка на местных дорогах.
Человек спрыгнул с лошади, перекинул поводья через ее голову и привязал к суку тощей сосенки. Затем обошел и достал из седельной сумки березовое полено, размером с бедро мускулистого человека.
— Вас это смущает? — спросил Феодор.
— Напротив.
Незнакомец подошел к костру, смерил взглядом языки пламени и смахнул сапогом угли на подветренную сторону кочки, сверху уложил свое полено и переставил треногу, не преминув заглянуть внутрь котелка. Ветер перестал сбивать пламя, и дощатый навес при косом дожде полностью защищал его от влаги.
— Всегда хотел посмотреть на людей, которые малюют эти смешные картинки на стенах, — продолжил он, отойдя к сосне и срезав ножом несколько молодых побегов.
Вернувшись, он устроился у костра так, чтобы видеть свою лошадь. Бросил веточки в напиток.
— Вы присаживайтесь.
— Вам принести кружку? — поинтересовалась Алексина.
— Да, конечно.
Феодор осторожно присел напротив и старался вглядеться в лицо незнакомца.
— Почему они вызывают у вас смех? Я впервые слышу, чтобы святые мотивы так бесцеремонно высмеивали.
— Я не высмеиваю сюжеты и мотивы. Меня удивляют сами картинки. В них нет ни жизни, ни реальности. Все схематично, образно. На моей родине так рисуют дети. Разве достойно восхвалять бога плохо выполненной работой? Я думал, что к высшим силам надо проявлять большую заботу и усердие?
— Вы не верите в Единого Бога?
— Я верю в то, что люди бывают злыми и жадными, добрыми и щедрыми. Верю, что одни качества могут прикрываться другими, как киноварь покрывают лаками, чтобы не темнела. Верю ли я в Единого Бога? Почему бы нет, если о нем столько говорят и пишут. На свете есть много невероятных вещей, которые могут оказаться правдой. Например, снег в июне. В феврале я слышал раскаты грома, и были они куда сильнее, чем этот дождик.
Алексина принесла кружку и осторожно, на грани между страхом и любопытством, передала ее незнакомцу. Он ее поблагодарил. Женщина смахнула пар на себя и втянула аромат напитка. Удовлетворенная, она улыбнулась и расположилась невдалеке от мужа.
— Не пристало единоверам лезть в дебри чужой души, — высказала Алексина богомазу, давая понять, что слышала их разговор. — Надо, прежде всего, заботится о своей. В рай с фресками не попадают.
— Женщина! — возмутился Феодор, однако его голос дрогнул. Не привык он спорить и кричать на жену, не привык считать ее подчиненной себе.
— Она правильно говорит, — вступился незнакомец. — Человек приходит в этот мир с пустыми руками, с пустыми же руками и отходит.
— Так вы читали Писание? — обратилась Алексина.
— Нет, просто я еще не видел, чтобы покойник покупал себе новые сапоги. Из чего я могу сделать вывод, что деньги ему уже не нужны, а значит, надо заботиться о чем-то другом. Душа – подходит для этого, думаю, хорошо.
Наступившее молчание нарушила Алексина. Она перемешала отвар. Потянуло приятным и нежным ароматом.
— Готово. Все будут пить? Говорят, это помогает при зубной боли и жжении в горле.
— Скорее, — высказался незнакомец, черпая кружкой из котла, — помогает от гноя. Правда, женщинам в лесу не советую пить.
— Почему? — удивился Феодор.
— Отвар мочегонный. Мужчинам полезнее будет. Зверь не выносит запаха мужской мочи, а запах женщины его привлекает.
Алексина отдала свою кружку мужу.
— Наверное, вы много времени провели на природе.
— Просто открыты глаза. Зверем что движет? Еда и похоть. Если женский запах окружен мужским, значит, есть конкурент, который ее охраняет. Даже самый неблагоразумный зверь это понимает.
Алексина посмотрела на мужа, затем на незнакомца и произнесла:
— От вас пахнет мхом, смолой и костром, никак не женщиной. Так вы не женаты?
— Алексина! — поперхнулся богомаз.
Капли упали на угли и взорвались, выбросив вверх золистые хлопья.
— Если бы такая и была, то она бы меня ненавидела, — улыбнулся незнакомец.
Алексина только сейчас увидела, что золотистый цвет лица – это не свет костра, это желтовато-золотая, точно спелая рожь, щетина. Никогда еще так близко русого человека она не видела. «Он точно, как в историях местных людей, принадлежит старинному знатному роду», — подумала Алексина.
— За что? — озадачился Феодор.
Любопытствующие глаза Алексины оживились в предвкушении.
— Женщины всегда найдут повод ненавидеть. А у меня есть некоторые недостатки... Но! — вздохнул незнакомец, выливая остатки напитка через плечо. Он вернул кружку, встал, хлопнув себя по бедрам, и продолжил: — На сегодня хватит разговоров. Если вы не против, то я устроюсь под вашей повозкой. Не забывайте следить за костром. К утру гроза пройдет, но станет холоднее, огонь поможет вам согреться. И поставьте вашего коня рядом с моей лошадкой. Ему – компания, а вам спокойнее: конь на виду.
Незнакомец подошел к лошади и расседлал ее, снял седельные сумки и одеяло. Только сейчас Феодор и Алексина заметили, что гость носит короткий меч, образца их древних предков, кинжал, лук, плечами выгнутый в калач, и колчан со стрелами. Алексина встала и поинтересовалась, не хочет ли он еще одно одеяло, чтобы не спать на мокром, но незнакомец отказался.
— Нам будет спокойнее, — вставил Феодор, не отнимая взгляда от рукояти меча в ножнах, — если мы узнаем ваше имя.
— Есть время сеять зерно и есть время собирать зерно. Сейчас конец июня – время между посевными и уборочными работами. Лучше вам не знать моего имени. Придет время, вы его узнаете.
Незнакомец прошел к повозке и устроился под ней, возле колес, расстелив одеяло и положив под голову седло. Укрылся своим темным плащом с нашитыми лоскутами и испарился, став похожим на продолговатую копну листьев, неотличимую от природы.
Алексина провернулась к мужу. Дождь мочил ее голову, застилал глаза, и она часто моргала. В отсвете костра ее лицо, несмотря на присущую ей красоту, выглядело грозным и сердитым.
— Тебя просили это делать, Фео? Ты обидел гостя.
— Чем? — неподдельно удивился богомаз.
— Зачем ты спросил его имя? Не видно разве, что это – дворянин, если бы захотел, давно назвался.
— Вот именно, если он был дворянином, как ты говоришь, давно бы назвался. Свалился черт на землю, колени обломав... Язычник он, один из этих: из мидгаров или летрийцев. Он – не единовер, даже писания не читал. А безбожник – всегда опасен. Нам нельзя сегодня спать.
— Ой, много грамотных людей на земле? А мне он понравился. Дружелюбный и осторожный.
— Вот именно, женщина: дружелюбный и осторожный. Где ты видела в лесу дружелюбных людей?
— Люди же всякие встречаются. Просто такие нам не попадались раньше. А я всегда верила, что такие люди существуют, — говорила Алексина.
— Между прочим, это сказал он. Ты уже готова идти за ним?
Феодор ожидал.
— Прошу тебя, mon d’or, не начинай. Ты же знаешь только тебя и люблю. Я чувствую: он – хороший человек.
— Дай-то бог, дай-то бог… — вздохнул Феодор.
И все-таки они уснули под накинутым на плечи одеялом: ее голова на его плече.

Из сладкой дремы Алексину вырвал гортанный, грубый голос. Незнакомец настойчиво тряс ее.
— Идите в повозку! Говорил же: не спать. Не хватало, чтоб вы лиходеек прикормили на простуженную спину!
В костре на бело-красных углях лежало трухлявое полено. Его положили недавно, и маленькие язычки пламени только-только начали его облизывать. Алексина зевнула, но встала. Потянула на себя одеяло. От него пахло жаром и влажностью. Поднялся Феодор, но он, как это часто бывает с людьми, которым необходим полноценный сон, не понимал, что происходит, лишь отдаленно сознавал, что нужно следовать за женой.
Сквозь повторный сон, где Алексина боролась с крылатыми старухами в черных туниках, она ощутила озноб и тревогу.
Что-то громко зазвенело: так падает с лестницы посуда, переливаясь медным и чугунным звуками. Алексина резко села, схватила первый лежащий рядом тяжелый предмет – короткий меч, и обнажила лезвие, направив острие к заднему борту повозки.
Утренний лес встретил ее приветливым светом, медленным движением ветвей и покачиванием тонких стволов. С листьев спадали искрящиеся бусинки. В воздухе витал шлейф луговых ароматов и ельника. Прелестную картину испортила большая морда Офелоса, укрытая спутанной челкой. Конь недовольно фыркал, стараясь сдуть с ноздрей налипшую паутинку.
Вожжи тянулись в повозку. Не отнимая острия от просвета, Алексина отдернула край шерстяного одеяла. Кожаные ремни были хитро намотаны на ногу Феодора. Почувствовав холодок, богомаз пошевелил пальцами, а затем попытался нащупать одеяло.
Едва ее тревога стала проходить, как звенящий звук повторился. Он доносился слева от нее; источник был очень близко. Она осторожно выглянула из повозки, но под деревьями, где они расположились, никого не увидела.
С мечом Алексина вылезла и заглянула под борта, где вечером устроился незнакомец. Между колесами по правой стороне висел вычищенный котелок, наполненный на треть камнями. От него отходили три нити, две из которых стелились по земле, словно порванные. Одна, натянутая, уходила к мощеному тракту, с которого накануне свернули. Разглядела ее только по небольшим налипшим капелькам, отцвечиваемым на косом утреннем солнышке.
Нить качнулась и упала. Следом зазвонил камнями котелок. Алексина дернулась к повозке и расшевелила мужа. Сонный, тот сел и стал раскачиваться, почесывая на затылке кудри. Она же крепко встала и ухватилась за рукоять двумя руками и направила острие к тракту. Кто бы ни появился, без боя она не сдастся. Пусть только попробуют взять ее дочь!
«Как же ловко придумал незнакомец с котлом и камнями!» — пронеслась у нее мысль, но следом ей стало страшно: самого гостя не было. Куда он ушел, почему он их оставил одних, она не понимала. «Это все Фео, это он оскорбил незнакомца, спросил его имя! Зачем?»
Богомаз перевязал вожжи с ноги к кольцу, вдавленному в ткань тента, и вылез.
— Зачем тебе меч? Откуда у тебя меч?
— Рядом нашла.
Алексина ответила и осеклась. Незнакомец был в их повозке! Смотрел на нее, на дочь! Он же мог что угодно с ними сделать! С приходом страха полезли в голову мысли о том, как гость перерезает им глотку, ворует припасы, даже насилует! «Почему ничего этого не сделал? Вместо всего этого, он оставил меч для защиты. И это устройство, что сигнализирует о чьем-то приближении… За ним охотятся! Вот почему он не назвал себя. Не хотел, чтобы пострадали мы. Кому, как не ему, быть благородным и хорошим человеком?»
— А чего ты его на лес наставила?.. О! Почему котелок тут висит? Начищен, хорошо. Почему с камнями? Нитки какие-то привязаны… А где незнакомец, он же тут спал, под котелком…
Феодор еще что-то буркнул и отправился к ручью умыть лицо и привести себя в чувство: его кости и мышцы ныли от сырости и холода, вдобавок жутко хотелось пить.
Яркий свет, что искрился, отражаясь от вод, исчез; богомаз взглянул вверх –небольшое плоское облако заслонило солнце. Феодор укрыл глаза ладонью – так болезненно было смотреть на края, сияющие белым золотом.
Сполоснул лицо и шею, смочил волосы. Легкий ветерок, что двигал в небесах облако, принес свежесть и бодрящую прохладу. Поднявшись над ручьем, богомаз обернулся в тот самый миг, когда выглянуло солнце. Тень бесшумно понеслась прочь, в лес, к востоку. Едва она миновала поляну, укрытую лозовыми кустами, появился ослепительный в начищенных доспехах воин на огромном коне в длинной кольчужной попоне. Феодор протер глаза – всадник исчез.
Последний раз зевнув, он вернулся.
— Алексина, ты не поверишь, что я сейчас видел! А привиделось мне, как белый всадник вышел из солнечных лучей и прогнал темноту.
Жена не отвечала. Пораженный страхом, вдруг с ней что-то случилось, Феодор обогнул повозку и замер. На расстоянии десяти локтей от Алексины топтался черномордый конь, хищно сопел и раздувал ноздри. Смирял его боевой нрав сопоставимый по размерам человек, и сидел тот на высоте их с Алексиной голов. Смотрел свысока. Из-за плеч торчали углы треугольного щита, сбоку к путлищу и приструге под бердом воина были приделаны короткие ножны, в которых находился длинный двуручный меч. С другой стороны седла виднелась граненая головка шестопера и крестообразное яблоко второго меча. Облачение всадника составляли подогнанные латные доспехи и белая ливрея с нагрудным гербом: окаймленный черным серебряный щит, обремененный правой и левой лиловой перевязями. Этот герб знал каждый единовер.
Перед Феодором и Алексиной находился паладин святого пророка Антония, несущий обоюдоострый меч Господень.
Всадник выглядел настолько угрожающе, что появление в молнию жилистого язычника, приветливого и разговорчивого, казалось чем-то домашним, чем-то безопасным, будь он даже трижды разбойником. От паладина исходила божественная мощь; его сила и власть угнетали, выдавливали из глубины души мельчайшие темные мыслишки. Феодор чувствовал, как слабеют ноги, и тело, не находя твердой опоры, твердого стержня веры, начинает трясти.
— На война Божьего меч подымаешь, женщина!
Алексина сжалась, отступила на шаг. Пальцы крепче вцепились в рукоять.
— Не дам. Не пущу! Вы не заберете ее! Не заберете! Не смеете!
— Ты, — указал паладин на богомаза, — скажи своей женщине, чтобы убрала меч, пока я не отсек ей руки и язык.
— Алексина, брось меч! Не кто-то же, сам паладин перед тобой.
— Да хоть красный черт, не опущу! Пусть. Пусть казнит убивец. Единым Богом клянусь, что умру, но не отдам нашу дочь!
— Алексина!
Паладин перекинул ногу через седло. Спрыгнул. В воздухе на миг повис гулкий лязг, затем этот звук ветер снес в сторону. Рыцарь вразвалочку подошел к женщине, глядя в ее напуганные, но храбрые глаза.
— Прошу вас, господин, не убивайте ее! — взвыл Феодор.
Он попытался повиснуть у паладина на руке, но рыцарь отмахнулся от него, как от комара, и отбросил в сторону.
— Молчи, тряпка! Не с тобой я буду разговаривать, но с ней. Она здесь муж, как видно мне… Итак, женщина, кто ты и куда путь держишь?
— Я – Алексина, это мой муж – Феодор, богомаз. Мы – паломники к пещерам святой Марианны.
— О девочке ты говорила, где она?
Паладин приподнял голову, чтобы заглянуть в тень повозки. Острие меча уткнулось в ремешок шлема.
— Не скажу!
Точно не замечая клинка у горла, рыцарь опустил подбородок.
— Мой долг – очистить путь от скверны, дабы ты вошла в святыню, вышла и вернулась домой в жизни и благословении. Так будет, но прежде я обернусь с одним делом. Мне нужно знать, не видела ли ты здесь всадника из числа язычников? Откликается на имя Родомир.
— Нет, такого я знаю.
— Я верю тебе, женщина.
— Он туда уехал…
Сначала Алексина подумала, что это сказал Феодор и быстро, хищно, обернулась к нему. Но тот оцепенел от ужаса, лежал у дерева и боялся даже взглянуть на паладина. В этот момент она поняла, что низким тембром говорила ее дочь, которая до этого времени и слова не могла произнести внятно и членораздельно, тем более на чужом языке. Теофания стояла рядом с Офелосом и указывала рукой на север.
— Он туда уехал, — повторила девочка.
«Значит, не послышалось», — оторопела Алексина. Руки ее ослабли, и тяжелый клинок выскользнул. Женщина упала на колени, бессильно, моленно. Не знала она, как ей быть: радоваться и благоговейно трепетать за дар Господень – дочь заговорила человеческим языком! – или рыдать и просить прощения за дерзость и обман, что совершила, за угрозу паладину. Она почувствовала себя настолько усталой, вымотанной и бессильной перед величием рыцаря, что не то, что от радости, но от стыда заплакать не могла.
Паладин протянул руку и положил ладонь ей на черные кудри.
— Нет в тебе вины, женщина. То колдовство очарования язычника тебя смутило, исказило мысли праведные. Господь тебя прощает.
Рыцарь отошел, вскочил в седло, точно не ощущал веса доспехов. И конь его не дрогнул, не присел.
Поерзав в седле, удобнее устраиваясь, паладин вздохнул и проговорил:
— Ты меч себе оставь. Его носить ты заслужила, но мужу не давай, порежется. Я обернусь на день второй и присмотрю за вами.
Паладин уехал. Теофания постояла немного, просмотрела на оживающий после появления человека лес. Головой покачала, и принялась бегать вокруг повозки, выискивая птиц и подражая их переливчатым голосам и трелям.
Алексина окаменело смотрела на траву, придавленную мечом. Почему именно сейчас заговорила ее дочь? Для нее было бы спокойнее, если бы чудо случилось в пещере святой Марианны, где и положено всему происходить. «Почему сейчас? Почему так внезапно?» И что теперь ей думать, что теперь ей делать? Бессильная ответить на вопросы, она искала в мыслях хоть что-то, способное указать, каким путем следовать.
— Алексина! С тобой все в порядке? — обеспокоился Феодор, глядя на застывшую, как статуя, жену.
Он подошел и приподнял ее с земли. Алексина страдальчески посмотрела на него влажными черными глазами.
— Я говорил, предупреждал же ведь, что этот язычник бед нам принесет! Говорил! Хорошо, что паладин теперь с нами будет. Он и защитит, и на путь истинный наставит. С ним все спокойнее будет. Ему хватило ума утром, с солнышком прибыть, не то, что этот язычник, появился как демон в грозу, речи ласковые лил. А сам ока…
Шлеп!
Пощечина была сочная, громкая, резкая. Феодор оторопел и проморгался. Постепенно нарастало жжение.
Алексина смотрела на отпечаток ладони, он проявлялся розовым пятном, стремительно краснея. Никогда прежде она не била мужа. Даже никогда не думала, что на подобное вообще способна. Но в этом сиюминутном выплеске жестокости, она обрела уверенность. Ее рука дрожала, но сила в ней росла. Она права, она не может быть неправой.
— Паладин был прав, ты – тряпка! Лежал у дерева, стонал и ныл, скорячился! Тебе судить о людях? Ты даже за меня, за дочь постоять не смог. И ты будешь мне высказывать, как мне думать, как мне себя вести? Не с тобою говорил паладин, не тебя он благословил, не тебя простил. Меня!
— Алексина, что ты говоришь? — он схватил ее за плечи и слегка потряс. — Себя послушай! Где та женщина, которая еще вчера восхищалась лесом, утешала?
«Ах, если бы не эти последние слова!» — она простить была его готова.
— Утешала?! — Что-то внутри женщины поднималось, что-то темное, могучее, строптивое.
Она глубоко вдохнула грудью.
— Табелака! Табелака! — радостно закричала Теофания.
Девочка подбежала и затеребила мамину юбку, прося тем самым последовать за ней. Алексина встрепенулась, гнев исчез. Дочь любимая ее зовет, наверно, хочет чем-то поделиться. Откровением, открытием?
Тоненькой ручонкой Теофания указывала на ветки. Там, скребя когтями, игралась белка.
Женщина сердито скосила взгляд на мужа. Он поник головой, чуть сгорбился, засунул большие пальцы за поясной ремень. Уходить он не спешил, но чувствовал желание что-то сделать, и в размышлениях мыском копался в траве, пытаясь перевернуть опавшую веточку.
— Костром бы лучше занялся.
Алексина присела и усадила Теофанию к себе спиной. Вынув из мешочка на поясе костяной гребень, она стала расчесывать дочери волосы, пока все внимание девочки было занято природой.
Феодор постоял немного, позвдыхал, несколько раз почесался.
Он укрепился во мнении, что север – опасное место, негодное для жизни. На их родине, не только климат, но и людские характеры мягче, такой ситуации просто бы не возникло. Никто там не хотел их убивать, никто им не угрожал. А здесь, в Эберии, даже инсекты жалили больнее. Возможно, размышлял он, Алексина права, и он действительно неприспособлен к жизни на севере. Возможно, он просто хочет домой, к тому, что все привычно, туда, где все знакомо. «Могу я измениться?»
Феодор вздохнул и шагнул вперед. Заметив лежащий в траве меч, он поднял его. Обернулся, не смотрит ли Алексина, затем, как это часто делают дети, начал подражать людям, знакомым с этим инструментом. Молча, стараясь не шуметь, он мечом махал, колол, представлял, как перед ним вместо деревьев, выстраивается армия варваров, и это, как художник, он мог делать восхитительно. Считая себя древним легионером, Феодор, прикрывшись видимым только сознанием ростовым щитом, втыкал клинок во врага, вращал лезвие, выворачивая внутренности противника, и вытаскивал обагренный мнимой кровью меч из тела. Поверженный враг в корчах падал на траву, где растворялся в призрака, уносимого ветром.
Посчитав, что он готов к реальной схватке, ведь так ловко у него получалось с невидимой армией противника, Феодор перехватил меч, крепко зажав его в обеих руках, встал напротив дерева – он выбрал самое толстое, массивное – и сделал выпад.
Острие ударилось о твердую кору, лезвие скривилось, напружинилось и звонко отскочило вверх. Богомаз едва успел укрыть лицо локтями. Меч разрезал рубаху и кожу на правом предплечье, затем упал, еще раз лязгнув.
Услышав шум и определив его источник, Алексина поднялась и подбежала к мужу. Тот сидел под деревом, и монотонно раскачивался, тихо бормоча о том, какой из него плохой защитник. Женщина оторвала кусок от нижней юбки, перехватила его локоть и завязала рану.
— Дурак ты, Фео, — произнесла она обычным, ласковым голосом.
Он поднял глаза и тут же стыдливо отвел. Не мог он смотреть на нее, не хотел вызывать в ней жалость. Хотел лишь показать, что может быть мужчиной. А вышло…
— Уйди, — сказал он.
— Еще чего! Ты хуже карапуза, тот хоть неразумен, а ты… ну вот зачем ты взял меч, mon d’or? Говорил же паладин, порежешься.
— Уйди, оставь меня…
— Глупый ты, совсем как мальчишка.
Алексина прикоснулась к его плечу, начала нежно гладить, стараясь успокоить.
— Прочь со своей жалостью! Оставь меня, женщина!
Феодор дернулся в сторону. Алексина взяла меч, поднялась.
— Дурак ты, Фео. Ты думаешь, я сильная, я хочу занять твое место в семье? Ничего подобного! Ты обидел меня.
Богомаз оскалил зубы, зарычав, он закрутил головой, стараясь унять злость: «Женщины! Вот что вам надо?!»

_________________

b4de1 ®
Покровитель талантов
Стаж: 16 лет 2 мес.
Сообщений: 167
Ratio: 6.036
100%
Я буду всё помнить, я буду всё знать.
Мантра студента-медика


За другою тетрадью, прочту я тетрадь.
Я буду всё помнить, я буду всё знать.
Закрыв все тетради, пойду я поспать.
Я буду всё помнить, я буду всё знать.
Утром проснусь, уберу я кровать.
Я буду всё помнить, я буду всё знать.
На практику следом пойду я опять.
Я буду всё помнить, я буду всё знать.
Тетради в маршрутке я буду листать.
Я буду всё помнить, я буду всё знать.
Я встану у двери, очередь ждать.
Я буду всё помнить, я буду всё знать.
Билет я возьму, глазам показать.
Я буду всё помнить, я буду всё знать.
Ответ написав, я пойду отвечать.
Я буду всё помнить, я буду всё знать.

_________________

b4de1 ®
Покровитель талантов
Стаж: 16 лет 2 мес.
Сообщений: 167
Ratio: 6.036
100%
Как Цветаевой черница
В платье черном, триумфальном,
Она рассматривала лица
Всех студентов в зале.
Окутывала их тьма ли,
Очерствевшая ли птица? –
Блеклые сердца из стали
Напоить нельзя устами.

Укрывая дрожь в руках
Листами изданных буклетов,
Обращалась к ним в строках
Пронзительных сонетов,
Как острие клинков-стилетов.
Но равнодушие в губах,
Как бессмыслие скелетов,
Повисало так нелепо!

Опаленная страданьем,
Бескорыстно им дарила
Радость, чувства, знанья,
Подсознательно молила
Сбросить ratio мерила,
Призывала чрез преданья
Встать лицом к Светилу;
Озарить благим мотивом!

Только выцветшая астра
(так печальна и уныла)
Оттеняла то ненастье,
Придавала страсть и силы!
Но не дрогнули и жилы
У студентов белой масти.
Как глаза их были лживы,
Так и замыслы – паршивы.

_________________

b4de1 ®
Покровитель талантов
Стаж: 16 лет 2 мес.
Сообщений: 167
Ratio: 6.036
100%
О поэзии и прозе
(стихотворение в прозе)

Сладок мёд поэзии, но насыщает проза.

Новалис говорил: "Поэзия - божественный язык". Слова облек он в прозу. А я не верю в Бога, я верю в жизнь и смерть. Согласитесь, это проза!

Поэзия - бриллиант, лишь узкий путь по лезвию фигурного конька. Как не была бы столь прекрасна, грациозна, мелодична, она - поэзия - кинжал, что рассекает лед. Алмаз - и то не проза; проза - это углерод в составе всех белков, алмазов и кислот, графита, толуола, сахаров - всего, включая тот алмазной крошкой обработанный алмаз - бриллиант - поэзию.

Поэзия - лишь частный случай прозы.

_________________

Дым Аф
Стаж: 9 лет 6 мес.
Сообщений: 127
Ratio: 3.161
100%
Ржу аки конь...Ну-ка, аффтор, набери в гугле - "зябь".

Чтобы не получалось:

"Бумага чиста. Чернила разлиты.
На экране плывет серебристая рябь.
Дождь за окном. Дома – монолиты.
Волнами по телу разносится зябь."

Добавлено спустя 2 минуты 31 секунду:

Перл -Харбор

"Двигала головой, улавливая запах с одной стороны, с другой. Волосы, чувствовала, скользят по оголенным плечам размеренно и приятно."
b4de1 ®
Покровитель талантов
Стаж: 16 лет 2 мес.
Сообщений: 167
Ratio: 6.036
100%
Дым Аф, мне не нужно смотреть в словарь. озноб, тоже может раноситься по телу, именно это я и владывал, если не чувствовал никогда как холодок пробирает от макушки вниз или наоборот, это не означает, что это зябь не применима. Рад, что повеселил...

Груз

Мы охотились под прикрытием шхер астроидного пояса. Только встали на брандвахту, как в систему вошел тендер. По оставляемому торсионному следу он был настолько мал для груза бронемашин, что нам показалось, будто это одно из местных торговых суденышек. И тендер нас не заинтересовал, хотя продолжали отмечать его курсовое движение.

Лоцманские шаттлы местной звездной системы знали о нашем присутствии, правда, пришлось сменить рабочие частоты. Мы – куттер-бриг «Crown», ходящий на позывных нейтральной стороны. То, что перед войной наш катер был закуплен у противника, способствовало маленькой, но колючей деятельности. Капитан-лейтенантом Меркурьевым Романом Васильевичем, шкипером по-простому, на стапелях в точке Лагранжа между камнем Стрейдос-4 и его луной катер обзавелся дополнительным слоем редифракционной обшивки. Там же заменили бортовые орудия на более мощные в световом давлении, но коротковолновые, следовательно: с большим коэффициентом рассеивания. В дальнем бою мы – бронированный блинкер, космический буй, но на ближних дистанциях – в пределах световой секунды – сила, хочется верить, способная выиграть битву.

Несмотря на то, что нам выдали карт-бланш на охоту в тройной системе Стерналии, главная цель командованием была определена достаточно четко: «Найти и призовать торговый корабль противника, класса шнява, вышедший из космопорта Тибулы с грузом бронемашин и торпед».
Из разговоров с местными лоцманами мы узнали, что похожего корабля в Стерналии не видели, но говорят, что власти Лэезе, лояльной противнику планеты, действительно зафрахтовали корабль с грузом. И мы ждали его в поясе астероидов, как в кустах и камуфляже.

Тендер встал на орбиту у внешней периферии пояса с телесным углом к звезде, близким к угловой миллисекунде. Типичный торговец, не утруждающий себя изометрическими расчетами и надеющийся на лоцманскую помощь.

По расписанию моя смена дежурила на центральном посту. Здесь всегда было интересно и порою непонятно. Штурманы, радисты, навигаторы – народ особый, и язык у них загадочный. И всякий, кто вставал на вахту, усиленно запоминал и захватывал каждое слово, чтобы в свободное время в кают-компании обсудить и попытаться расшифровать услышанное. Небольшая забава в недели, а то и в месяцы безделья.

Наш шкипер до назначения окончил навигационную школу по классу штурманов, лет десять он водил фрегат «Диана» на границах, видел настоящие бои и, как настоящий солдат, редко рассказывал о том, что происходило там на самом деле. Отделывался общими словами и фразами, замыкался и менял тему разговора.

– Маневровое искажение. Пеленг на ноль точка сто два над эклиптикой, – отрапортовал из своего закутка старший радист. – Вышел блинк.

– Перехват на блинкер. Поймать вектор, – спокойным, плавным голосом скомандовал Роман Васильевич.

– Старт-точка – тендер, ведомый след – в линию. Финиш-точка – считаем.

– Дифракция?

Роман Васильевич заинтересовался: он слегка подался вперед и упер правую руку в бедро, а пальцами левой – обхватил рыхлый подбородок.

– Блинкер репетует. Кучно в хорду. Ноль точка ноль сорок.

– Финиш-точка?

– Ноль.

– Искать! – потребовал Роман Васильевич чуть более громким голосом с легкой ноткой нетерпения.

Через две долгие минуты радист доложил:

– Есть объект! Пеленг-время: минус тридцать три.

– Лоция!

– Лэезе, – ответил карт-навигатор.

Точка приема сигнала определена – это планета потенциального неприятеля. На душе отлегло. Возможно, что следующие дни пойдут веселее. Мы с гвардии старшиной первой статьи Лютиным переглянулись. Друг друга поняли. Однако наше счастье стало более объемным, когда Роман Васильевич обратился к радистам:

– Переброс шкал на старт-точку.

– Есть переброс шкал!.. Хаотичный аттрактор в гравитационном поле. Либо тендер забит под завязку...

Старший радист хотел закончить мысль, но Роман Васильевич резко отдал следующую команду:

– Реверс-счет.

– Есть реверс-счет!..

Закончив расчеты, радист доложил:

– Етить ее, шнява! Наша дорогая тяжелая шнява!

– Вернуть шкалы. Мы будем считать, что это тендер, и пусть он знает, что мы так считаем.

Шкипер надел шлем.

– Слушать в отсеках! – раздался его радостный баритон в переговорной системе. – Код прозрачный синий. Датчанин. – Он подождал, пока каждый член команды нашего куттер-брига сменит рабочую частоту на открытую, и продолжил на датском, языке нейтральных сил: – Дамы и господа, наш долг оказать тендеру посильную помощь в качестве лоцманов. Сигнал до планеты будет идти полчаса, еще больше обратно, и уйма времени уйдет на подлет лоцманов. Поможем господам, заработаем по сотне на брата.

Он отключился. С этих пор русский язык был под запретом, даже в межличностном общении «родным» языком должен стать датский. Команды также отдавались на иностранном.

– Рули на тендер, – по-граждански приказал Меркурьев штурману.

На восьми склянках нас сменили два бойца медвзвода. Их переодели в n-скую форму, именуемую «наемник»: все разное несуразное. Нашивки содраны. Ремням дали слабину. Оружию предан такой вид, словно оно барахталось в кольцах Форами лет двести. Вместо беретов – открытая шевелюра. Плечи расслаблены, спина сутула, щетина не брита – натуральные пассажиры. В довесок к этому изо рта тянуло святым духом.

Саня Лютин поинтересовался, сколько спирта достанется нам?

– Кончилось «шило», – заулыбались собратья.

Злые, мы двинулись к гвардии старшему лейтенанту Соловейчику – человеку родному и близкому, отцу, можно сказать. Он не раз отмаливал наши души перед начальством, ставил на призы, но и требовал многого. Гвардейская ДШР – это не простой орбитальный десант, мы – элита черных беретов. У нас всего больше: и пряников, и кнутов, и боли, и соли. Изначально, все делилось по-братски, поэтому узнав, что спирта нам не достанется, мы, как адекватные (и тем самым возмущенные несправедливостью) люди, поинтересовались у старлея:

– Командир, дашь команду вскрыть запас?

Соловейчик оторвал взгляд от голографической карты и осмотрел каждого из нас с ног до головы, медленно, на глубоком вдохе. Вопреки ожиданию в конце действия старлей широко улыбнулся.

– Лютин. Вороненков, – четко, с паузой сказал он.

Во взгляде огоньком отражалась играющая на уме мысль. Черты лица смягчились, старлей стал чем-то довольным, словно пришел в космопорт, в котором лет десять не наблюдалось мужского населения…

– Идите сюда, – подозвал нас Соловейчик и слова подкрепил небрежным жестом. – Появилась у меня мыслишка, как и запас не вскрывать, и вам призы получить.

Дело, предложенное старлеем, походило на авантюру. При нормальном раскладе мы, под прикрытием языковой, частотной и торсионной маскировки могли сблизиться со шнявой вплотную и взять ее на абордаж в момент транспортировки к ним лоцмана.

Соловейчик перекрутил и промотал расчет-голограмму так, что вражеская шнява оказалась в центре, а наш маленький куттер-бриг забирал кормой на развороте для торможения и стыковки – он находился «солнечнее» и на пять румбов левее прямого звездного курса. Увеличив этот сектор, старлей отчертил кривую и высчитал дистанцию; она равнялась без малого сотне световых секунд.

– ...Они могут ожидать подвох, когда мы будем лоцмана перекидывать, поскольку это самый удобный коридор для захвата, а с таким загибом, мы им сюрприз сделаем. Ясно, бойцы?

Я наклонился над голограммой, повертел ее, затем некоторое время рассматривал шняву, вдумываясь в план старлея, и, наконец, произнес:

– Шнява имеет чувствительные локаторы. Роту они с подлета засекут.

Соловейчик порозовел лицом, так он был восторжен собственным замыслом.

– А мы взвод пошлем: отделение за отделением. Рассредоточенную группу в тридцать человек засечь они не смогут.

– Командир, едва мы врубим двигатели…

– По-старинке, бойцы, на тихоходе.

– Это ж часов сорок лететь под углом в пять румбов! – вскипел Лютин. – Командир, да мы мимо пролетим с орбитальной-то разницей!

Саня лучший в нашей роте по общим показателям, но прямолинейность мысли и неспособность находить нестандартные решения не позволяет ему подняться выше по карьерной лестнице. Он и не хочет. Нравится ему воевать, и воевать по приказу. Признавался как-то, что вряд ли бы потянул целый взвод, ему отделение-то туго удержать в узде… В целом же, Лютин – рубаха-парень, который и спину прикроет, и в лицо обматерит, только слишком в нем всего шаблонного.

Я положил собрату руку на плечо и слегка отстранил.

– Старлей, дай запас вскрыть. Есть у меня идея.

– Обойдетесь.

Идея с подкупом механиков, которые бы покопались в двигателях гравилодок, была подавлена метким выстрелом Соловейчика.

– Других вопросов нет?.. Значит, вашему взводу боевая задача такова: берете под контроль рубку, действовать по усмотрению. Мы стыкуемся, основной удар нанесем со швартовой палубы, посадим их на наковальню, а вы оставите охранение в рубке и молотом ударите в тыл. Надо уложиться хотя бы в тридцать часов на подлет, и там у вас останется не более суток. Задача ясна?

– Так точно!

– Махом к взводному, пусть заскочит за письменным распоряжением. А вам пятнадцать склянок на отдых и пять дней на подготовку. Заберете второй шварт-ангар. Остальное по расписанию. И… лично задрочу, если увижу на шканцах по уставной форме! Ясно?

– Так точно!

– Приступить к выполнению.

– Есть приступить к выполнению!

Выполнив распоряжение по докладу взводному, мы с Лютиным, подняв с отдыха наши отделения, поплелись отбивать у механиков шварт-ангар. Выспимся перед делом. Лучше сутки отдохнуть перед долгим полетом, чем заиметь огромный шанс задавить массу в открытом космосе и пролететь мимо. Очнешься потом где-нибудь в поясе, среди кусков льда, тогда ни один корабль на волну не поймает. У льда в космосе отражательная способность как у «чертова глаза», иными словами: надраенной медяхи. Сколько уже таких случаев было… Лютин так отца потерял.

Я беспокоился не о времени полета, а о растратах кислорода. Чтобы исправить курс, нужно шевелиться, а лишнее движение повышает кислородный запрос сердца. Паника, страх, переговоры – все это приводит к повышению расхода газовой смеси. Анабиоз – это, конечно, штука полезная в долгосрочной перспективе, но как ни смотри на жизнь: война, ремесленничество и землепашество остаются главными ее занятиями, и поскольку все три занятия требуют постоянного контроля и взгляда человека, то ему просто необходимо быть почти всегда в сознании, поэтому смысла нет замораживаться на сутки или двое. Это не выход. Даже сон повредит, когда мы вылетим. Необходим постоянный контроль ситуации.

Техники второго шварт-ангара оказались сговорчивые; сначала они, конечно, поворчали, посидели, насупившись, на рампах да аппарелях, но вконец заскучав, глядя на наши тренировки неподвижности, сами предложили помощь. Мы им работенку и подкинули: разобрать «мандарины» – шары (предназначенные для спуска в атмосферу планет) из скрепленных между собой гравилодок, и покопаться в двигателях последних: уменьшить взаимодействие антимасс, и тем самым ослабить аттракционное поле в гравитационном следе. Правда, сказано это было проще:

– Нам бы это… невидимками стать. Смогёте, парни?

– А не смогём, так смогем, – радостно ответили механики и споро принялись за работу.

На излете восьми склянок прибежал взводный. Он-то думал поднимать нас на учения, а мы уже четыре часа тупо лежим без движений на холодном полу ангара. За расторопность похвалил, за самоволие – наказал: покричал для острастки. Андровичус не был глупым человеком, глупых во главу гвардейского десантно-штурмового взвода не ставят.

Он смог откопать «шило», чтобы договориться со шкипером и штурманами: техники вырубят один двигатель, а энергоконтур пустят вокруг ангара, тем самым замаскировав его от сканеров, мол, двигатель в ремонте. Штурманы – люди, как уже сказано, необычные, им только дай проявить свое умение: каждый захотел «порулить» катером с тремя двигателями. Соревнования устроили, открылся прием ставок: в чью смену пойдут самые сильные отклонения от курса. Все складывалось чрезвычайно удачно: то ли мы были такими везучими, то ли звезды встали на погонах правильно…

После отдыха и вахт по расписанию, мы принялись за расчеты. Было определено, что наиболее незаметным выходом с катера будет именно «сломанный» двигатель, у нас будет возможность на какое-время включить гравилодки и, оттолкнувшись, набрать скорость. На тотализаторе поползли ставки. Мы считали время, углы маневров, скорость и расход запаса газовой смеси – то, что интересовало именно нас; штурманы свободное время убивали расчетами угловых поправок к курсовому движению, что будут вызваны разнобойной гравитационной пульсацией в «неработающем» двигателе. Это как под водой: ребенок поднимает булыжник, который при атмосферном давлении в единицу поднять не может. Камень меньше не весит, ребенок не становится сильнее, а разница заметна, и факторов, влияющих на камень и водную среду множество, схожее количество факторов стремились учесть и штурманы.

Честь и слава братьям! В означенный день они привели корабль точно в точку начала операции. Все время у нас уходило на тренировки неподвижности, заканчивающиеся отработкой проникновения, на расчеты и на доскональное запоминание плана отсеков, коридоров и кают шнявы с возможными вариациями в строении и модификации; стрельбами мы занимались мало, хотя и приняли участие в игре: побегали, отработали тактику перемещения и боя. Но так, легонечко, чтобы и сноровки не потерять, и, если нас просвечивали сканерами, не заподозрили в профессионализме.

После четырех дней безудержной тренировки, пятые сутки мы балластом валялись в постелях. Настроение было паршивое, голова – тяжелая от количества информации. Тело, не приспособленное долгое время находиться без движения, тем более, в разгерметизированном ангаре, изнывало и сводило судорогами, но спать хотелось сильнее. Кто-то говорил, что в наши каюты вызывали «шприца», мол, десант бегает во сне. Синяков я не обнаружил, но доктор во время медосмотра держался тени и общо выглядел разбитым.

На сытое брюхо мы выстроились в три колонны по десять человек. Строй напоминал предстартовый переполох гонок по Туннелю Доттре. Каждый боец переносил вес влево, вправо, вперед, назад, проверяя устойчивость и находя нужное положение, из которого за меньше время ему будет удобно скорректировать курс.

Взводный лично стоял на тороидной формы кольцах дюза, зацепившись карабином за вспомогательное кольцо, и подавал сигналы слабым и коротковолновым флуоресцентным фонариком, едва заметным даже в темноте «подсолнечной» стороны. Один блинк вверх – товсь! Две дугообразные вспышки к открытому космосу – пшел! Дирижировал взводный быстро. Отклоняя гравилодку переносом центра тяжести правее, я успел заметить, что бойцы вылетают невпопад, с разным интервалом, без четкой системы.

Включил двигатель на пять минут. Меня швырнуло вперед, а внутренности уперлись в пятки. Больше я никого из товарищей не видел. Это странное чувство: тебя наполняет радостное одиночество. Ты, подобно важной частичке Вселенной, летишь по бескрайнему пространству, легко, свободно, точно серафим – этот шестикрылый альбатрос над сплошным океаном Арсении. Над тобой, в моем случае, черное звездчатое небо, подо мной отражение этого звездчатого неба. Истинная свобода. Напоминает чувство, когда сидишь в пузыре Большого Вселенского Театра, и откуда-то доносится скрипичная игра: «Сарабанда» Баха, или что-то там еще. Закрываешь глаза и вертишься в этом пузыре.

И все-таки всплывшая в мыслях мелодия не могла подавить реальную космическую тишину; и сердца стук, который так бьет по ушам, что кажется, будто к нему присоединили динамик и врубили на полную мощность.

Сердцебиение участилось. Дышу, пытаюсь успокоиться. Но радость прошла, и, потребляя ценный кислород, заработал мозг. Он спасал себя…

Один, в бескрайнем космосе, нет ни помощи, ни пищи, ни сна. «Нужно вернуться, вернуться! Двигайся!» – кричало нутро. Этого момента я страшился более всего. Непременный этап затяжных прыжков – страх за собственную жизнь. Это ощущение хуже, чем в открытом бою. Там есть цель, и можно занять размышления ею, а здесь, когда ты полностью свободен, цель не видна, настолько она далека и мала в масштабах даже одной, пусть и тройной звездной системы.

Почему один? Я не один. Я знаю, что за мной двадцать девять моих товарищей, среди них мое отделение. И где-то совсем рядом, в каких-то сотых долях звуковой секунды Саня Лютин – друг еще по Баз-Академии «Сатурн-30007». Ему еще хуже, он так отца потерял. Об этом он узнал, едва мы заступили на первую вахту на БЧ-6 крейсера «Адмирал Самуил Грейг». В прощальном письме, написанном перед прыжком, Лютин-старший девизировал сыну: «Никто, кроме нас!». Как сейчас он подходил к ситуации. Нет никого, кроме меня, и нас таких тридцать человек. «Придет время, крикнем наш девиз, – подумал я. – Но в данный момент, всё к чертям под киль, буду думать, как десантник. У меня есть цель – она не видна, и Херъ бы с ней. А «Нашъ Херъ Твердо»!» Шутка семафорной азбуки…
И тут – на остроте мысли – пришло осознание: в чем спасение. В простом: «Дыши ровнее, паря». Впереди, менее чем в тридцати часах, шнява, люди, пусть и враги. Среди людей легче выжить, особенно, если есть цель, а она сама приходит, когда рядом неприятель. Действуй или умри. Пока же надо замереть и слушать сердце, контролировать и курс, и пульс.

Дополнительным фактором, что непременно вызывает чувство безнадежности, является тормозной путь. При желании, сто мегаметров можно покрыть менее чем за сутки, но в разреженном почти до вакуума пространстве легко залететь до смерти, просто не успеть ухватиться и прицепить себя к кораблю. Надо тормозить и тормозить плавно. На большой скорости разобьешься о борт, на малой – не доберешься, руками устанешь махать. А через забрало шлема видится все совсем иначе: вот она шнява, она на дистанции видимости невооруженным глазом, однако видимое расстояние и фактическое – разные значения. Это как с горами. Один километр пройдешь, второй, третий, а горы ближе не становятся и покрыты тем же белесо-сизым цветом, точно снежные шапки, сливающиеся с волнистым белым небом.

Наконец, оставалось метров десять, скорость тишайшая. Я перевернулся и сместил центр тяжести. Выставил руку с открытым карабином. Самые долгие минуты в жизни. Ждать, когда же закреплюсь.

Щелк.

По инерции меня заносило и подкручивало, однако, после тридцати часов физического безделья, это было последним, что могло заинтересовать.

Я закреплен, и следующий несильный удар только взбудоражит, разбудит тело. Такая боль доставляет радость.

Мои товарищи пришвартовались в разных местах. Собрав отделение, двинулся по обшивке в намеченную точку наиболее безопасного проникновения; используя гравилодку, как крылья или стабилизатор, прошли мы беззвучно, касаясь поверхности корабля лишь изредка. На учениях близ Баз-Академии нас несколько раз спускали на глубины океана в древних жестянках – тернёшь сучок подводного дерева, поймаешь камушек – уши всмятку, а если бомбу словишь – месяца три на койке в лазарете. В космосе еще опаснее. Звук слышен только под обшивкой. Вероятность того, что нас уже засекли, быть могла; с другой стороны, наш камуфляж в виде пояса астероидов, который имеет собственное движение, собственную жизнь, несмотря на видимую и невидимую опасность, оказывается подспорьем: камни сталкиваются, крошатся, песчинки вылетают вон, обрушиваются дождями. Редкое неритмичное, бессистемное постукивание можно принять именно за метеоритную капель.

Я разбил отделение на два расчета, каждый из которых в точках проникновения на расстоянии двадцати метров поставил купол из соединенных в полусферу гравилодок. Выпустили оставшийся воздух, подровняв давление, и приступили к вскрытию обшивки: открутить болты дифракторной пластины труда не составило, сложнее было сохранить проводку, но Макс в моем расчете и Даня – во втором – прошли дополнительный экспресс-курс у техников-монтажников. Посредством нехитрых, как оказалось, манипуляций электриков, Макс пустил ток по контуру гравилодки, теперь одна из них стала частью шнявы. Второй слой обшивки, представляющий собой победитовые пластины, кирпичной кладкой соединенные в метровый слой, пришлось разбирать кропотливо. Ограниченное место под куполом, недостаток кислородной смеси, физический труд – все это приводило к тому, что мы дышали чаще, и этим убивали время собственной жизни. В конце концов, у нас получился узкий лаз, квадратом со стороной менее чем в метр. Тесно, но сносно. Третий слой обшивки – ячеистая позолоченная структура антирадиационной защиты. Вскрыть ее – что два пальца обоссать. Четвертый слой, к нашему счастью, вмещал в себя балласт – герметичные камеры, заполненные запасной газовой смесью с преобладанием негорючего гелия. Под высокотональное дыхание и заполнивший наш «закуток» смешок, мы двинулись дальше. Камеры оказались настолько обширными, что нашлось место соскладировать пластины пятого слоя – второго победитового. В электромагистралях мы сделали лаз, просто раздвинув объединенные в пучки провода. У слоя пластика прислушались – за переборкой было тихо.

Сняли панель с креплений и быстро заняли оборонительную позицию в коридоре, просматриваемом в обоих направлениях метров на двести. Света достаточно – три полосы ламп, работающих на жизнедеятельности хемобактерий тянулись от одного конца коридора в другой; внутренняя отделка серовато-бежевая, рифленая. Пол прочный, хотя и пластиковый. Макс немного задержался, возвращая магистрали проводов в исходное положение. Затем навесил панель.

Я мысленно сверился с картой, так же определил расположение второго расчета, после выдвинулся цепочкой вдоль стены по левую руку. Пустота коридора меня настораживала. Что-то было в этом неправильное. На нашем маленьком куттер-бриге куда ни плюнь, ответят тем же, а здесь безлюдно. Запахи жизнедеятельности отсутствовали, однако это, скорее всего, от заполнившего носовые пазухи пахучего реагента, добавленного в газовую смесь. Передвигались осторожно, контролируя область впереди и позади. Среди звуков отмечались привычный стук сердца и волнообразный низкочастотный шум лопастных двигателей, разгоняющих воздух по отсекам.

У Т-образной развилки коридора я остановился и поднял сжатый кулак. Расчет перегруппировался. Макс вынул из подсумка оптическое зеркальце, соединил с передатчиком, чтобы картинка передавалась каждому на экран шлема, и посмотрел за угол. Осторожно, гуськом друг за другом двигалась группа из пяти человек. «Довольно», – хлопнул я его по макушке. Он свернул оборудование и занял оборонительную позицию позади расчета.

Я встал у противоположного края, скрестив на груди руки. Ждал подхода группы. Обмундирование, походка, выкладка – все говорило о том, что это наши люди, и даже более. Это был второй расчет моего раздробленного отделения.

– Рапорт.

– Как в бочке под рындой…

– Что по селедкам?

– Нет никого. Подключились к эфиру, налузгали частот – музычка одна.

– Даня, поймай мне датчан-два.

– Есть!

Даня скинул на пол рацию, расправил антенну и начал вручную настраивать шифратор для передачи сигнала. Я собирался передать Лютину славу: пусть идет и штурмует рубку.

– Мы же, – довел я до отделения, – пойдем в ангары, за грузом.

Может показаться, что это было самонадеянно, отнюдь. Если бы груз хорошо охранялся, если бы он был так важен колонии Лэезе, то музыка в эфире играла бы маршем, и, скорее всего, уже похоронным. А пока тишина... Ведь на шняве взвод – это же толпа ежиков, в тишине они топают как слоны.

Вариант, что наш отсек заблокировали и тревогу пустили в обход нас, – быть, конечно, мог. Здесь было слишком тихо и безлюдно. И это настораживало, однако у нас был шанс дезинформировать врага своим количеством. Пусть Лютин прорывается в рубку, и если встретит особенно сильное сопротивление, приглашает на вечеринку нас. Тоже сделаем и мы.

Лютин сообщение получил. Еще раз мысленно сверив карту отсеков и объемно визуализировав всю шняву, решил, что двигаться нам нужно направо, в том направлении, куда шел второй расчет, затем метров через полтораста снова направо до лестницы и вниз к носу корабля. Не любил и не люблю я длинные пустые коридоры. Уж больно все ухожено не только для торговой шнявы, но даже для военного корабля.

Дверь отсека была запаяна, на ощупь холодная. Искать обходной путь я не стал. Двадцать четыре часа, что отвел Соловечик пройдут очень быстро в той осторожности, каковую мы проявляли. Дело-то не сложное – пойти и зачем всех зарешить. Не интересно. А вот с подвыподвертом, с хвоста взнуздать этого груженого осла – по мне задача. Кратко говоря, приказал я вскрыть дверь.

Даня с Митей повозились с сухой горелкой. Пламя ее, едва вгрызалось в металл и пластик, пыхтело и тухло с гарью, откашливалось.

Сняв шлем, я почесал лоб у волосистой части головы.

– Что с резаком? – невзначай спросил я подчиненных.

– Не дышит, падла!

И этот ответ меня осенил. Отстранив Даню за плечо назад. Я приблизился к двери. Оплавленная кромка стала багроветь, сделалась вишневой, потом точно сплесневела тонкой сероватой пленочкой. В конце, так инеем покрылась. Принюхался, ни запаха, ни цвета, но глазки потемнели, а головка оставила записку, что пошла с мамой на качельках повертеться. Остатками мыслей, заставил себя отпрянуть.

Уселся у стены и, нацепив кислородную маску, сделал десять глубоких вдохов кислородом.

– Раздышался, командир? – Навис надо мной гвардии фельдшер-сержант Сенчихин, как он сам любил представляться.

Я кинул и вслух приказал, резать дальше и дышать на пламя всем, что имеет в составе кислород. И резак, наконец, начал делать то, к чему предназначен, вгрызаться в метал, как раскаленный нож в масло.

Сработал датчик. В хемобактериальный лампы впрыснулся реагент, который сменил теплое свечение на оранжево-красный тревожный цвет. Нас засекли, но еще не подсекли.

– Резать! – скомандовал я.

За этой дверью должен быть груз. Торпеды и бронемашины! Славный улов!

Оставив отделение, я подошел к перекрестку коридоров и сверился о людях. Но никто не спешил починить поломку, кроме технического робота на гусеничных траках, который, едва ко мне приблизился, был обездвижен и разоружен. В таком состоянии я дотолкал его до двери и оставил. Движение было, остановился в очаге неполадок. Это было правильно.

Я хотел верить, что Лютин поймет тактически, а не эмоционально, как иногда у него бывает: этой тревогой я отвлек охранение груза к носу корабля, освободив коридоры для его прохода в рубку на корме.

Дверь дернулась, и пронзительно засвистел вырывающийся холодный газ. Даня показал рукой отходить, а сам, прицепив резак к телескопическому видео-зеркалу, отстранился вбок и влево и закончил работу. Я рассредоточил людей, приказал нацепить кислородные маски и приготовиться к самому худшему. Едва открытый шов перевалил на точку невозврата прочности двери, ее скрутило, выплюнуло и швырнуло о переборку с силой. Этой же газовой волной накрыло нас, откинув метров на двадцать. Я сжался калачиком, пытался укрыться от леденящей метели, что бесконечной змеей вырывалась из грузового отсека.

Когда давление между отсеками уравнялось, я понял, что дальше всех отбросило связиста, который сидел у стены Т-образного перекрестка и нервно посмеивался, сбивая дымящиеся азотистые или углекислые сосульки.

– Что по селедкам, Сеня?

Нужно было занять его делом, чтобы пришел в себя, однако, он и не думал уходить. Посмотрел он влево, вправо. Встал. В руке у него была рыбина.

– Не знаю, командир, что по селедкам, а вот воблу я нашел!

Бойцы мои сбежались на опознание, и диагностировали: правильно, это вобла. Чудом уцепившийся Даня вернулся из самовольной разведки в ангар и доложился с барной бочкой светлого пива в руках.

– Это лагер, командир, броневички разве что игрушечные, и… – Он глянул на Сеню, – если у него торпеда, то мы сможем прекрасно отдохнуть. Командир, айда до жилых отсеков, вдруг тут пассажирочки есть?

– Отставить! Сеня, Лютина на связь.

Сашка поведал грустную историю о безбоевом взятии рубки, где сопротивлялись разве что створки раздвижной двери, норовившей захлопнуть непрошенных гостей. «Скукота», – так он охарактеризовал свой выход. На это я ему ответил:

– Пришли пару крепышей по отметке неполадок, забрать груз и меня с ребятами провести до рубки, а там посидим, поговорим задушевно… о торпедах, – говорю, – о бронемашинах и толмачах министерских.

Лоцмана и Соловейчика мы встречали, валяясь на аппарелях в ошметках воблы. На вопрос взводного, почему не по форме, почему пьяные, рапортовали об успешном апробировании груза торпед и бронемашин. Мы ведь были обделены «шилом», тем более тут стресс такой: тридцать часов полета в открытом космосе.

– Ребята, пост сдал. Отдыхаем, – Последнее, что я помню из сказанного.

Проснулся в своей каюте. На столе коробочка черная, с уголка ленточкой в два цвета опоясанная, над коробочкой в стеклянной панели косо лежала замена моей одной поперечной погонной полоски на жирную продольную, под коробочкой бумажка с мелкими буковками и большая размашистая подпись, видимо, о присвоении нового звания.

Глядя на этот натюрморт я немного посидел, пока голова не стала холодной, а в глазах не заиграл светофор, и не сделалось все белым, зеленым и розовым. Потом вновь рухнул в койку, противодействуя сверлящему буру в голове погоном главного корабельного старшины, как щитом. Помогало мало, но радость, все равно где-то зарождалась: мы же еще и призовые возьмем за шняву. Подумав об этом, меня вывернуло. Хреновую на Леэзе завозили воблу.

_________________

Wry
Стаж: 14 лет 3 мес.
Сообщений: 153
Ratio: 1.604
Поблагодарили: 677
0.83%
usa.gif
Цитата:
он размашисто шагал, высокого поднимая колени

прочитав про колени, представил "пионеров" эпохи Сёва - они так маршировали, размашисто двигая прямыми в локте руками.
Кстати, насчет "размашисто" (что значит "широкими движениями") - если шагал размашисто, то колени до подбородка вскидывать не мог - одно другое исключает.

На здоровье.
Показать сообщения:   
Начать новую тему   Ответить на тему    Торрент-трекер NNM-Club -> Словесники -> Проза Часовой пояс: GMT + 3
Страницы:   Пред.  1, 2, 3, 4, 5
Страница 5 из 5