Василий Шукшин | Рассказы и интервью (1989) [MP3, В. Шукшин и др.]

«Исповедью о смысле бытия» назвал творчество Шукшина критик Лев Аннинский, написавший предисловие к опубликованному в 1981 году сборнику автобиографических записей, статей, набросков, фрагментов записных книжек – «Вопрос самому себе». Сам же писатель, сколько бы раз к нему ни обращались интервьюеры или «просто читатели» с просьбой, так сказать, «кратко, в двух словах, охарактеризовать» смысл и жанр его творческого метода, каждый раз отвечал по-разному. Он был неисчерпаем и «многожанров», как и разнообразные «лики и ипостаси» его поистине подвижнической деятельности: актер, режиссер, прозаик.
И все-таки в поисках исчерпывающего, афористичного, лаконично-объемного ответа чаще всего обращаются к отрывкам дневниковых шукшинских записей: именно тут, нимало не помышляя о публикации, он наиболее откровенен и убийственно подчас меток. В одной-двух фразах содержатся ёмкие, всем понятные и неотразимо «сущностные» истины, где «ни убавить, ни прибавить», настолько эта правда, «ничего кроме правды».
Какой провидческой тоскливой болью и каким несмотря ни на что, мужеством, обжигают такие, например, признания: «Силы, силы уходят. Не думал, что это когда-нибудь произойдет со мной. Ужасно грустно. В башке полно замыслов», или «Сердце мясом приросло к жизни. Тяжко, больно – уходить». Он делил свою жизнь на три раунда: молодость, зрелость, старость. Один раунд он «проиграл», до третьего – не дожил. Но за недолгую свою жизнь успел столько, сколько другим не успеть и за десять.
Когда Владимир Высоцкий создал песню «Памяти Василия Шукшина» (она тоже включена в эту пластинку), он с братским пониманием (а кому, как не ему, жившему с не меньшим напряжением и тоже во многих «ликах»: актер, поэт, певец, было ощутить себя братом «Макарыча»!) передал горький драматизм этой ранней смерти:

Должно быть он примет не знал,
Народец праздный суесловит:
Смерть тех из нас всех прежде ловит,
Кто понарошку умирал.
Коль так, Макарыч, не спеши,
Спусти колки, ослабь зажимы,
Пересними, перепиши,
Переиграй, останься живым…

Он ничего не «переиграл», едва успел снять «Калину красную» - в легенду о Шукшине вошли ветки калины, положенные во время поистине всенародного прощания с ним на гроб, а потом на могилу… Киноэкран сохранил недоигранную роль солдата Лопахина в экранизации шолоховской повести «Они сражались за родину» – он умер во время съемок. Так и не довелось исполниться его многолетней мечте – снять фильм о Степане Разине и самому сыграть эту роль. Разина сыграл в театре Михаил Ульянов – артист, чья человеческая суть и чей творческий облик очень близки к шукшинским.
Ульянов не раз обращался к прозе Василия Макаровича Шукшина, разделяя тягу писателя к «настоящему» в искусстве, шукшинское понимание творчества. Когда рассказ должен быть «судьбой, характером или исповедью», минуя мелочный анекдотизм. Когда литература – «это жизнь души человеческой». Его, как и Шукшина не устраивает «так называемый простой, средний, нормальный положительный человек. Тошно, скучно». И так же как Шукшину, ему близко понимание интеллигентности, и «болезненной совестливости и способности страдать чужим страданием». Если же говорить об ульяновском подходе к воплощению экстатически напряженной, подчас невыносимо больно ранящей проблематике шукшинских ёмких «миниатюр о жизни с зажатыми кулаками», то здесь не нейти более точных слов, чем опять-таки две строки дневниковых записей:

И что же – смерть?
А листья зелёные.

Вот как говорит о творчестве одного из своих любимых писателей Михаил Ульянов:
«Его персонажи всегда очень точно и ёмко индивидуализированы. А поскольку Василий Шукшин, будучи сам актером и режиссером, превосходно чувствовал специфику кинематографа, где необходимо буквально в двух словах сразу создать выпуклый образ, - они (герои шукшинских произведений) всегда и ярки, и рельефны. И все-таки, независимо от естественных 2границ» (каждый человек именно «этот» и ни на кого другого не похож), каждый персонаж Шукшина – это он сам. Это его душа, вмещавшая так много, что изменчивый, многоликий мир его рассказов и повестей кажется неисчерпаемым.
На первый взгляд, эта неисчерпаемость рожается из множества точно подмеченных деталей, разнообразия ситуаций, непохожести психологий. А на самом деле Шукшин умел в одной фразе сплавить все необходимое, все нужное. Лишнему в его прозе не было места: так тесен, лаконично обрисован, скупо намечен всякий раз неожиданный внутренний мир его героев. Писатель объяснял это качество своих произведений так: «Меня больше интересует «история души», и ради её выявления я сознательно и много опускаю из внешней жизни того человека, чья душа меня волнует».
Я ни в коем случае не пытаюсь «сыграть роль литературоведа», но, когда ты, как актер, встречаешься в конкретной работе с «историей души», невольно хочешь как можно глубже проникнуть в особый стиль шукшинской прозы, постичь саму «систему! Его мастерства…»
Эту сложнейшую, как и у каждого большого художника, «систему мастерства» Михаил Ульянов постигал, участвуя в радиоспектакле по киноповести В. Шукшина «Позови меня в даль светлую…», играя Степана Разина на сцене театра им. Вахтангова в спектакле по роману «Я пришел дать вам волю», записывая на радио шукшинские рассказы.
Те два рассказа, что мы сейчас услышим в его исполнении, как всегда бывает в многослойной и многоголосой прозе Шукшина, представили бы известную трудность для того, кто взялся бы определить их темы и жанры, исходя из канонических предпосылок. Сюжеты? Нечто вроде анекдота. Тон рассказчика? Скептично насмешливый, сострадательный, ехидный, грустный или тот по-особому спокойный, когда ещё секунда – и порох взорвётся. Конфликты характеров? Непримиримо противоположны в «Ноль-ноль целых», кое-как «притираются» в «Верую!»
Про нудного, оскорбительно равнодушного и опасного для лада души человеческой бухгалтера «некто Синельникова», «средней жирности» и ядовитейшей въедливости человечка в первом из рассказов можно без промаха заключить – враг! Это они – безликие «некто» – едва не довели до убийства кроткого героя «Обиды», напрасно пытавшегося им втолковать, что люди не все на одно лицо. Это о них – презрительно и по-хамски равнодушных – выкричана криком корчащейся души знаменитая шукшинская «Кляуза». Бездушие равно отсутствию совести, чести, чуткости. Тот, кто бездушен, – не человек. В это верил Шукшин. Об этом писал, зажав обиду. Это ненавидел. И с этим бился до последних сил…
А вот как понять громогласного попа в «Верую!» – того, что неистово озорует на самом краю жизни, провозглашая свой символ веры в самые что ни на есть прозаично-материалистические вещи? Тут, думается, сложнее, и никакие сравнения с бунтующими священниками из лесковских «Соборян» не помогут. Герои Шукшина «нахально» живут сами собой, сами по себе. Они приходят не из литературы – из наисовременнейшей жизни. А в ней такие парадоксы и выкрутасы, которых никакому литератору не выдумать. Талант Шукшина здесь бьёт фонтаном, бурлит и пенится, изумляя прозрачностью и силой. Читатель, глотнув обжигающего напитка жизнелюбия, долго ещё будет «пристанывать» от радости, от ощущения неиссякаемой широты и полноты бытия, совсем как тот младенец в дневниковой записи писателя, напившийся материнского молока…

М. Бабаева