Произведения пользователя b4de1

b4de1, здорово!

Спасиб
Польщен, таким вниманием...

Замок образов
эссе

Порою мне хочется пойти на штурм собственного мозга, попытаться обуздать его, упорядочить и логически выстроить мысли. Но эти штормовые образы по-прежнему накладываются друг на друга. Мысль сменяется мыслью, новой идеей или вожделенной темой, и весь собранный карточный домик рушится, четкий образ подвергается сомнению, исчезает, сменяясь новым, расплывчатым, но таким близким, что хочется его удержать, проанализировать. История повторяется, выплескивая в сознание новую порцию сюжетов и идей, за которыми невозможно поспеть, которые невозможно удержать настолько долго, чтобы запечатлеть их, набрать на «Word»’овском листе. Так хочется пойти на штурм, самолично сделать себе трепанацию, просверлив в черепной коробке такое отверстие, какое необходимо, чтобы просунуть руку и сжать головной мозг со всей силы, либо выключив его навеки, либо заставив себе подчиняться!

Этот неприступный замок мыслей тревожит и привлекает, подобно проститутке. Вот она! Стоит, заигрывает, пользуясь похабными словами, завлекая тело, а не разум, обнажая инстинкты. Однако мозг в это время анализирует и выбирает ту, которая ближе по духу, по ощущениям, запрещая предаваться самым извращенным фантазиям. Почему же сознание так избирательно в выборе проститутки и так туманно в выборе идеи и сюжета? Шествуя в квартиру с куртизанкой, мы вольны опасаться ее, то одно «а вдруг», то другое «но если», однако забываем обо всем, потея над ее фигурой, при виде обнаженного, липкого тела, такого доступного в этот момент! Почему же так сложно изнасиловать собственный мозг, заплатив ему указанную цену, чтобы он, наконец, выполнил все наши пожелания?!

Но нет. За это время снова пронеслись сотни образов, совершенно не связанных с данным повествованием, или связанных, переплетенных, но утраченных, хочу думать, не навсегда, ибо осознание этого выдавливает по телу мурашки, заставляя вздрагивать и блаженно закрывать глаза, пропуская дрожь через себя, вплоть до мозга, убавляя его прыть.

Перечитывая, мне хочется уловить первоначальную мысль, ухватить ее за хвост, как бы она ни визжала, ни кричала или стонала. Я хочу эту мысль, как вожделею секс, я хочу изнасиловать идею, выжать из нее все соки, чтобы остался один хладный труп, совершенно иссушенный, выжатый до последней капли. Холодный, опустошенный костяк, остов. Ничего больше. Тогда-то это тело можно упаковать в холодильник с постоянной температурой в четыре градуса по Цельсию, и сложить его в углу головного мозга с пометкой «идея такая-то». И так проделывать всякий раз, возвращаясь, перекладывая запылившиеся холодильники, дабы знать, какие идеи уже использовались, а какие все еще пухнут, как от укуса осы, как от пресыщения, когда живот начинает упираться в ремень.

Передышка, и снова штурм. Все по правилам, пусть холод за окном не пугает, пусть холод в сердце навсегда остудит кровь, лишит всех чувств, кроме одного, ярости, пусть выделится норадреналин, чтобы обуздать желание, мысль о штурме, и продолжить осаду головного мозга.

Если суждено при этом сойти с ума, то я приму назначенную за пользование падшей девкой плату, посчитав за выкуп, за дань, которою мне заплатит сдавшийся, раздавленный, помятый, но лежащий у ног мозг вместе с его потоками образов и идей. Это будет моей победой! Моим торжеством, триумфом, эрекцией! Я въеду на тяжелой колеснице, обитой свинцом; колеснице, в которую запряжены два тяжеловоза с черными плюмажами. На мне будет не лавровый и не терновый венок, это будет монашеский капюшон, свидетельствующий о скорби за те страдания, которые я перенес, достигая согласия с мозгом.

Это будет царство холодного рассудка, лишенного всех чувств и эмоций, все станет контролироваться и перепроверяться, подчиняясь Космосу моего желания, а не Хаосмосу потворства самобытности решений головного мозга. С того момента он перестанет быть бунтарем и огненным задирой, подначивающим расчетливого хозяина. Я лишу его этих привилегий: не должно вассалу требовать осенью майского праздника! Это будет скучный мир, пронизанный зимним холодом, веющим от ледяных глыб моих желаний. Быть может тогда, я – человек, – прежде всего, стану выше плоти, обретаясь навеки в замкнутом пространстве Снежной Королевы, составляя, подобно Каю, слова и мысли?

Где та Герда, что попытается меня спасти? Где этот образ огня, чтобы я смог вылить на нее цистерну горячей воды, ошпарив, превратив ее страстное, подверженное чувствам сознание в аморфную жижу собственной никчемности перед холодным, но стройным разумом? Только кипяток остудит ее пыл, ее намерение помешать мне достичь той возвышенной гармонии, которая мне только может сниться, сменяясь мириадами кусочков единой, но недостижимой мозаики.

Головному мозгу это не нравится, ему хочется лишить меня возможности перейти ров, мешает подступить к вратам, чтобы тараном вынести их, к чертовой матери! Нет, со своих стен он льет горячую смолу новых образов и мыслей, превращает деревья, из которых я делаю лестницы, в студенистую слизь. Я падаю вниз, не в силах удержаться. Но придет день моего безумства, и тогда ворота откроются сами, подчиняясь мне, как хозяину нового царства холода души и разума!

Дилемма этого повествования состоит в том, что как бы ни желал достичь охлаждения разума, а с ним и чувств, он берет верх, насмехаясь над моими никчемными попытками взять штурмом черепную коробку, за которой он таится, как девственница. Где бы открыть в себе того полководца, в чьих стратегических и тактических способностях было бы возможно взять эту крепость штурмом? Я знаю, что такой герой скрыт в тех холодных зачерствелых уголках сознания, куда доступ закрыт, а пути отрезаны партизанскими отрядами мозга, которые вытаптывают по сотне дорог на каждой развилке. Если бы знать путь к холоду, который есть порядок?.. Взять хотя бы чудесное строение снежинок, обретающихся в гармонии на небесах и на земле! Они в ночной тиши опускаются на темную твердь, чтобы к холодному зимнему рассвету подарить надежду и улыбку. Как же эмоциональны образы и мысли человека, который стремиться к расчету!

Казалось бы, что стоит признать разум равным себе, но нет, гордыня, непреклонность, не желание уступать ни йоту захваченных участков знаний, опыта - все это лишает возможности договориться, примириться или смириться с собственным огнем в душе, который греет руками прелюбодейки в угрюмые дни, когда небо тонет в сонливых серых облаках!

Даже природа смеется над попытками человека обрести гармонию в холоде, навеки застыть в безумном образе, одном, высосанном, истерзанном, но стройном, логичном, как две параллельных, которые никогда не пересекаются в теории. Это аксиома жизни – вечный хаос, стремящийся к порядку и не способный достичь его, подобно тому, как быстроногий Меркурий не способен догнать черепаху. Человек так и умирает в вечном желании обрести порядок в жизни, поэтому самой жизни ему уже не хватает: он до того боится не успеть, что близкий холод, знаменующий приход смерти, не укладывается в его сознании, ибо мозг все еще пытается найти Герду, чтобы та спасла бесчувственного Кая после смерти.

Как обыкновенно странно, что повествование о головном мозге, так изобилует образами и идеями, использованными сравнениями, которые порою не невозможно сопоставить так близко, как это сделал я? Что может быть общего с проституткой и сознанием? А что общего с крепостью и быстроногим Меркурием? Лишь образы головного мозга, вызванные, как защитная реакция, на штурм его стен. Он действует с той же холодностью и кровожадностью, что я – осаждающий.

Что, в конечном счете, может сравниться с вечным равновесием, вечным состязанием с собственным сознанием? Лишь полная, холодная гармония, лишенная чувств, эмоций, и вместе с этим и всех образов, идей, представая разными по конфигурации, но схожими по конструкции снежинками бренного существования, несносного волочения, подгоняемого скоротечностью жизни.

Но, перечитав, я понимаю, что вновь и вновь буду тщиться взять штурмом эту крепость. И снова сойдутся два равных по силе воина, чтобы извлечь из битвы то, что заденет чувства, что их лишит. Это ли не прекрасно: знать, чего ты достигаешь своей холодной душой вкупе с огненным взрывом фантазии?!

Подарок от Клуба

http://atlantida.nnm-club.net/?cat=37
http://atlantida.nnm-club.net/?cat=37&paged=2

*

Благодар.

Карьерист

Суть живых – убирать с дороги мертвецов, дабы те, что умерли и сбросили одежды плоти, не мешали шествовать и не стращали взгляды омертвленным видом. Ночью же безлунной, тихой, страшной, когда теней не различают очи, когда белый цвет почти что черным предстает, мертвецы невидимо сгнивают посреди дороги, преграждая человеку путь. Кто поистине спешит, находит способ обойти закон. Но не мертвец становится причиной ссадин и ушибов, когда во тьме шагает человек по трупам; ночь тому виной. И серебристый глаз луны, закрыт он веком плотных облаков. Даже тишина, что рассеяна, уже из тьмы восходит, плодя тревогу, страхи, неизвестность. Медленно опадают на лицо безвидимые семена сомнения; и человек, вдыхая часто и помногу, как требует подобного движения живущий, но предупрежденный организм, начинает мыслить нелогично. Чтобы не идти по трупам, он хочет осветить дорогу, желает видеть ужас смерти, устрашенный игрищем из бликов и теней. Он не ищет новый путь, он освещает старый. Трясется, но идет. И разрывая тишину, проклинает тех, кто днем (при свете солнца, на жаре, с платком у носа, в жажде и нужде) убрал и схоронил тел тридцать, но не тридцать пять, не сорок, пятьдесят. Он – гнида. *

b4de1 писал(а):

Ты видишь Адама – твое отраженье: Он счастлив, спокоен, он ищет ответы ...

Задело.

У меня предложение ко всем.
Давайте сделаем подарок
- соберем деньги на выпуск сборника стихов и прозы авторов нашего форума.

Мысль, встань и ходи!

Человек никоем образом не предназначен к бесцельному существованию. Всякое движение, совершаемое им, имеет и будет иметь причину и последствия. Это ли не доказательство! Однако чтобы понять суть и смысл бытия следует хотя бы на один час задуматься: зачем человеку ноги? Тот, кто слеп, и не видит дальше крыльев собственного носа, ответит так: чтобы ходить. Тот, кто алчен до знаний, кому по-человечески любопытна истина, ответить не в состоянии. Причиной тому обилие мыслей, кои проникают в мозг, подобно комарам в открытое окно под вечер и подобно им ночью, когда мозг должен отдыхать, они пищат и лишают сна несчастного человека; схожим образом, мысли о цели существования кружат над человеком, но он не в силах ни отогнать, ни прибить, ни успокоить их. Они, словно кровососы, вытягивают жизненные силы, мучают и терзают сознание мыслию о заданном вопросе: для чего человеку ноги? Ответ откровенного скудоума для человека мыслящего покажется наиболее простым и лаконичным, но лишенном тех сопутствующих хождению признаков, которые и составляют цель человеческого существования: идти. Наличие синонимичных глаголов неопределенного вида подтверждает различия в их сути, поскольку ни один синоним не тождественен другому и отличается от него дополнительной, часто уточняющей, характеристикой. Логичным выглядит контрспросить: как ходить? и куда идти? Именно эти различия раскрывают суть человеческого существования. Поэтому человека, не обремененного мыслительной организацией сознания, в большинстве случаев волнуют исключительно тривиальные вопросы о самом действии, в то же время человека, измученного и вспотевшего от собственных мыслей, интересуют причина и следствие.

Кто станет спорить, надрывая связки, что Франц Кафка не задумывался об этом вопросе? Не его ли миниатюра о бегущих мимо является подтверждением этого факта? Он не спрашивал ни себя, никого-то ни было еще: как они бегут. Он требовал сознание подсказать ему цель движения двух людей. Но к определенному выводу прийти он не смог. Вины Кафки в этом нет, поскольку его цель движения определяется самим потоком его мыслей: узнать, почему же они бегут мимо него; именно не идут ни медленно, ни ускоренно, ни вяло и ни быстро, а бегут.

На этом стоит остановить внимание, приостановить движение или ход мыслей. Парадоксально, что движение мысли определяется теми же словами, что и хождение.

Композиция миниатюры Кафки настолько коротка, насколько требует сама ситуация. Люди бегут, он о них задумывается, и они пробегают мимо. Для чтения данного произведения требуется ровно столько времени, сколько затрачено самими персонажами, включая автора, на действия и реакцию. До момента, когда автор увидел первого бегущего, он шел, как может для начала показаться, бесцельно, но при внимательнейшем рассмотрении станет ясно, что он сам отвечает на цель своего движения: он, может быть, устал, или хватил чересчур вина, что равным образом заставляет его идти домой или идти освежиться вечерним воздухом, который к сумеркам становится прохладнее и свежее. Таким образом, бесцельность существования автора на той улице отрицательна, и имеет определенную цель. О цели движения бегущих мимо, высказался сам Кафка. Это ли не доказательство движения в качестве синонима жизни!

Стоит провозгласить тот факт, что ноги человека – есть средство жизни, и поговорка: волка кормят ноги, станет равно правдивой и для человека, поскольку, чтобы добраться до еды, человеку нужно встать и двигаться. Какие же сверхусилия требуются инвалиду для имитации хождения!

Каким глубоким мыслителем требовалось быть Блезу Паскалю, чтобы заключить в словах отражение жизни: "Движение – это жизнь, остановка подобна смерти", – но присовокупим сюда высказывание Рене Декарта: "Мыслю, следовательно, существую", – и откроется в пестрой красе павлиний хвост, тот веер с длинным опахалом, который остудит и освежит человека мыслящего, Франца Кафку. Мысль о бегущих мимо является убедительнейшим доказательством существования и бегущих мимо, и автора, поскольку нет сомнений, что движение мысли есть жизнь мысли, и остановка мысли приводит к ее смерти. Человек с пустой головой не способен более ни ходить, ни двигаться, ни принимать пищи, таким образом, Эпикур был не прав, сообщая Менекею, свои мысли относительно первичных нужд. Наипервейшей следует полагать – мысль, от нее будут исходить все остальные нужды. Мысль о голоде, вызывает голод и желание его утолить пищей; а для этого требуется встать и идти. Мысль о веселье, вызывает интерес к чему-либо шумному, и желание присоединиться к какой-либо компании или найти другой способ поднять себе настроение; из этого выводится, что, в любом случае, придется встать и идти, но первичной целью будет мысль. Именно ее приход знаменует цель человеческого существования.

Человек с больными ногами, которого вылечил Иисус, был неспособен жить полноценной жизнью, поэтому Иисус сказал не ему, а его сознанию, его мысли: "Встань и иди", – и когда пришла мысль о том, что необходимо встать и идти, чтобы жить, человек встал и пошел, чтобы жить. Это ли не доказательство равноценности движения и жизни!

Почему Франц Кафка не остановил первого бегущего? Ответ очевиден, он лишил бы его мысли и движения, иными словами: убил, пусть на секунду, на миг, но убил бы хладнокровно и по собственному желанию. Таким образом, мысль об убийстве является неотъемлемой частью жизни, равно как и мысль о противодействии убийству.

Из всего этого следует думать, что человек предназначен для того, чтобы мыслить, именно это отличает его от животного, и становится во главе возникновения всяческой религии, поскольку мысль порождает и причину, и действие, и следствие. *

Еще пара перводных песенок...

Что мы будем делать с пьяным матросом?
Drunken sailor

Что мы будем делать с пьяным матросом
Что мы будем делать с пьяным матросом
Что мы будем делать с пьяным матросом
Прямо с утречка?

Пр.:
Ай-давай, позли вверх, детка!
Ай-давай, позли вверх, детка!
Ай-давай, позли вверх, детка!
Прямо с утречка!

Побрить ему яйца бритвой ржавой
Побрить ему яйца бритвой ржавой
Побрить ему яйца бритвой ржавой
Прямо с утречка!

Пр.

Посадить в мешок и бить нещадно
Посадить в мешок и бить нещадно
Посадить в мешок и бить нещадно
Прямо с утречка!

Пр.

Забросить на марс, пусть полетает
Забросить на марс, пусть полетает
Забросить на марс, пусть полетает
Прямо с утречка!

Пр.

Бросить в постель капитанской дочке
Бросить в постель капитанской дочке
Бросить в постель капитанской дочке
Прямо с утречка!

Пр.

Посадить его в лодку, пусть трезвеет
Посадить его в лодку, пусть трезвеет
Посадить его в лодку, пусть трезвеет
Прямо с утречка!

Пр.

Вот что мы сделаем с пьяным матросом
Вот что мы сделаем с пьяным матросом
Вот что мы сделаем с пьяным матросом
Прямо с утречка!

Пр.

Бони был солдатом
Boney was a warrior

Бони был солдатом,
Да уж, да,
Бони был солдатом,
Дурак Франсуа.

Бони был в Москве,
Да уж, да,
Бони был в Москве,
Дурак Франсуа.

Москва полыхала,
Да уж, да,
Москва полыхала,
Дурак Франсуа.

И Бони вернулся,
Да уж, да,
И Бони вернулся,
Дурак Франсуа.

Бони пришел к Ватерлоо,
Да уж, да,
Бони пришел к Ватерлоо,
Дурак Франсуа.

Бони встретил солдата,
Да уж, да,
Бони встретил солдата,
Дурак Франсуа.

Бони сбежать захотел,
Да уж, да,
Бони сбежать захотел,
Дурак Франсуа.

Бони был солдатом,
Да уж, да,
Бони был солдатом,
Дурак Франсуа.

И Бони схватили,
Да уж, да,
И Бони схватили,
Дурак Франсуа.

Сердце сломалось, и Бони подох,
Да уж, да,
Сердце сломалось, и Бони подох,
Дурак Франсуа.

Оригинал 19-го века:

Цитата:

Boney was a warrior, Oh aye, oh, Boney was a warrior, John Franzo. Boney marched to Moscow, Oh aye, oh, Boney marched to Moscow, John Franzo. Moscow all a-blazing, Oh aye, oh, Moscow all a-blazing, John Franzo. Boney had to turn again, Oh aye, oh, Boney had to turn again, John Franzo. Boney went to Waterloo Oh aye, oh, Boney went to Waterloo John Franzo. Boney met a warrior, Oh aye, oh, Boney met a warrior, John Franzo. Boney had to run away, Oh aye, oh, Boney had to run away, John Franzo. Boney was a warrior, Oh aye, oh, Boney was a warrior, John Franzo. Boney was a prisoner, Oh aye, oh, Boney was a prisoner, John Franzo. Boney broke his heart and died, Oh aye, oh, Boney broke his heart and died, John Franzo.

Бродяга долины Милосердия

They'll bury Flo tomorrow but
They're hangin’ me tonight.
"They’re hanging me tonight"
Марти Роббинс

I'm that man and now I beg you, help me, I need you.
I need you.
The liar who told my sweetheart that I was dead,
To take my place, he shall pay for this base lie.
"Return of Ringo"
Эннио Морриконе/Маурицио Граф

He'll be comin' down the mountains
He'll be drivin' all his hatred
…
And when appeased will be his hatred
And when complete will be his revenge.
Who had put flowers on your grave?
There is no way out for you, man.
"Death rides a horse"
Эннио Морриконе/Рауль

Говорят, в каждом из нас есть капля милосердия. Лгут. Человек милосерден только к любимым. Как можно простить незнакомца, когда невозможно простить себя?

Обессиленный переходом через перевал, я упал на землю, еще холодную в апрельские ноны. Когда-то это была моя земля. И руки, что ласкают невысокие травинки, растирают серые комочки, когда-то принадлежали пахарю. Теперь они отвыкли от плуга, кирки, лопаты и мотыги. Ныне это руки стрелка, руки убийцы. Даже грязью не замазать кровь. Это руки из другого мира.

Но я вернулся домой.

Долина, где я раньше жил, не изменилась. То же каменистое косогорье, окружает городок и фермы. Если бы не эта адская сковорода, на которой мы все когда-то жарились в засуху, никто бы пальцем не пошевелил, чтобы что-то изменить. Мы всерьез полагали, что справимся с магами. Именно их паршивая магия сотрясла горы и перекрыла русла рек. Они зажгли огонь под нашей сковородой. Когда смотришь, как грязный ручеек исчезает, ты бессилен что-либо поделать, лишь вскипают чувства, бурлят подобно брошенной в масло капле воды. Нас было человек тридцать, этого хватило, чтобы взорвать долину, разведя огонь ненависти.

Домой я вернулся один. Смотрел на родные угодья и понимал, что пахарь во мне умер, но королем не стал.

Утерев нос рукавом, я поднялся и двинулся в сторону домика, серым шпилем возвышающегося над холмом. Порадовался, что забор выкрашен в белый цвет. Значит, жена ждет меня, по-старому ведет хозяйство. Я думал, смогу стать прежним человеком. Окрыленный, я нетвердо бежал к дому, разрывая прохладный воздух жаркими словами любви.

Когда же добрался до сарая, я скрылся за ним, не понимая до конца, что произошло. Жена, милая Дарра, спустилась с крыльца в свежем платье и белоснежном переднике. Ветер выглянул из-за угла и растрепал ее светлые волосы. В руках она несла ведро. С ним Дарра подошла к водокачке. Нажала несколько раз на скрипучий рычаг, и вода полилась в ведро. Из конюшни на пространство перед домом шагнул человек в грязной рубахе с засученными рукавами. Сначала я решил, что он просто помогает ей по хозяйству. Но когда он обнял ее сзади, а Дарра в ответ его поцеловала, мой мир перевернулся. Мое сердце надрезали и вырвали, чтобы скормить койотам.

— Я поеду в город — послышались его слова.

— На обратном пути, дорогой, не забудь купить ту ткань, что мы присмотрели. Завтра я хотела бы сшить подушки для дивана.

— Что пожелаешь…

Я понял, в долине Милосердия мне больше места нет. Однако я остался. Осознать случившееся не мог: как такое возможно! Любит ли она его или только претворяется? А он ухаживает за ней или во всю насилует и без того скрипучую кровать? Ее мы с Даррой везли от самого Рор-Сайлита на северном побережье.

Опьяненный, зигзагами я двинулся в сторону города. Меня шатало, тошнило. Но я был трезв. Под лохмотьями настойчиво постукивал револьвер. Казалось, он точно знал, что делать. Только я был слаб и опустошен.

— Проваливай, бродяга! — крикнул мне новый хозяин ранчо.

Я обернулся. Соперник поднял несколько камней и начал кидать их в меня. Закрывая лицо рукой, я убежал. От стыда меня колотило. У дорожного столба ноги подкосились; камни подо мной загремели, перестукиваясь. И так громко, что мне показалось: вся долина уже знала о том, что моя жена мне изменила! На самом деле мимо проскакал тот ублюдок, что украл мою жену.

В городе знакомые мне люди, смотрели и не узнавали. Сторонились, полагая меня за прокаженного или больного.

В салуне было прибрано, и девицы из кабаре репетировали вечерние номера. За столами располагались картежники, что скрывались от раскочегаренного послеполуденного солнца. Я заказал у бармена кружку пива. Взяв ее в руки, я уселся так, чтобы смотреть на Мэйн-стрит.
Когда по ней зашагал мой враг, я осведомился, кто он.

— Этот? — кивнул в его сторону бармен. — Наш новый мэр. Тиран, конечно, но город держит отлично. Ни одной перестрелки за последние два года. Говорят, он был ткачом магии. Кто-то даже видел кристаллы.

— У него есть имя?

— У тебя к нему личное дело, бродяга?

— Просто назови его имя.

— Снидгар дуор Вигра.

— Ты как всегда полезен, Лаллин.

— Постой-постой. Кажется, я видел тебя раньше. Ты… ты…

— Так назови мое имя.

— Но ты умер. Там все умерли! Никто не выжил. А перевал в одиночку вообще не перейти. Ты же мертв!

— Мертвецы платят или золотом, или свинцом. Что выберешь, Лаллин?

— Золото – оно, конечно, приятнее и ближе к сердцу.

Вытащив монету, я хлопнул ею по барной стойке.

— Я так и знал.

Встав, уже направился к выходу, когда хозяин салуна окликнул меня. Он подошел и шепнул, что через час ждет за домом. Там есть старая пристройка, говорил он, где я могу провести столько времени, сколько захочу или сколько мне потребуется. Возражать я не стал. И все-таки смотрел он на меня не как на друга, как-то по-иному.

Вечером в предоставленной мне лачуге набралось человек девять и двое волосогривых, которых я когда-то нанимал распахивать поле. Мы расселись полукругом и молчали, передавая бутылку виски по кругу. Все они смотрели на меня, казалось, не верили, что это действительно я. Тринадцатым вошел шериф. Он и начал разговор:

— Что ты собираешься делать?

— Я убью его!

— Пойми, теперь это мирный город, со своими порядками. Я не могу допустить убийства.

— А не он ли сказал, что весь наш отряд погиб?

— Ну, да...

— Этот лжец, видимо, и моей любимой сказал, что я мертв, верно?

— Ну, да…

— И он – волшбач?

— Так говорят.

— Он перевернул жизнь в этом городе! Возвел свои порядки. Что еще он сделал?!

— Ввел налог на оружие. Маги больше нас не донимают. Реки текут. Все, как и прежде.

— Я не вижу этого! Я пришел; мою жену обхаживает маг, никто меня не узнает, Лаллин назвал меня мертвецом. У меня достаточно причин, чтобы воскреснуть и убрать эту сволочь из нашего возлюбленного мира!

— Тебе это не по силам. На мой револьвер не надейся.

— Но ты нужен мне! Вы, все, нужны мне! Разве вы не хотите прежних порядков, прежней свободы?

— Нет, — покачал шериф головой.

— Кто еще так считает?

Даже волосогривые предали меня. Но их я мог простить. Остальных – нет. Они отвернулись от меня, когда мне нужна была помощь.

— По крайней мере, вы еще честны со мной…

Я встал и вышел. Небеса заволакивались кроваво-красными облаками. Они темнели, словно кровь, упавшая в землю.

— Возможно, если покажешь, что умеешь, — положив руку мне на плечо, проговорил шериф, — ты сможешь нас переубедить.

— Так поехали к Черной роще. Не думаю, что стрельба по сухостою ныне запрещена. Только мне нужна лошадь. Хоть в этом вы можете мне помочь?

— Ну, да…

Он задумался, а я взглянул на его строгий профиль.

— Завтра будет заморозок, — смотрел он на закатные облака. — Тяжело копать могилы, когда земля не разогрелась.

— Могилы всегда тяжело копать. Особенно для тех, кто умер, стараясь освободить нашу долину. Только эта тяжесть становится невыносимой, когда видишь, что погибли они напрасно.

— Я понял, почему тебя не узнают. Ты очень сильно изменился за эти четыре года. Твои волосы выцвели, лицо обзавелось шрамами, а из сердца выкачали кровь.

— Оно еще билось, когда я подходил к дому. А теперь, ты прав, это камень. Камень, который любит свою жену.

— Так отпусти ее! Пусть она будет счастлива…

— Не могу.

— Во имя Гормы! Почему? Прояви хоть каплю милосердия! Ну, как тебе вдолбить в голову, что она потеряла тебя, теперь потеряет и его. Дарра уже не та, каковой ты ее помнишь!

— Нет. Она потеряет то, что никогда по закону не имела, и вернет себе то, что должна иметь по закону. Меня. От твоих слов, я еще сильнее хочу его убить!

— Ну, да…

— Мне кажется, что чем сильнее я тебе доверяюсь, тем больше рискую. Ты не поедешь с нами к Черной роще, ты двинешься на мое ранчо и все ему расскажешь, верно?

— Ты не просто изменился. Ты перестал быть тем мирным ранчером, которого я когда-то знал. Этот холодный, чуть прищуренный взгляд я видел не раз и не два. Иных доказательств мне не нужно. Я знаю, что ты – стрелок.

— Так уйди с моей дороги, шериф! Иначе…

— Ты пристрелишь меня? Молодец, ты наговорил достаточно слов, чтобы потерять всех друзей.

— Сдается, у меня никогда их не было…

— Возьми мою лошадь, но больше не приезжай сюда.

Договорив, он ушел; за ним покинули меня остальные. Людям нужны пахари, а не убийцы; они сделают и скажут все, только бы избавиться от последних. Лишь единицы прилипают к земле, и то ненадолго, пока кто-нибудь не укажет на них пальцем. Я ходил по Мейн-стрит в тишине, как бездомная собака-бродяга, заросшая, грязная и лохматая. Город, казавшийся мне родным, стал чужим, словно мертвым, ненавистным.

У коновязи, напротив офиса шерифа, топталась чалая кобыла, оседланная и готовая к поездке. В окнах горел свет, шериф знал, что я ее возьму. Он сам мне ее подарил. Теперь он просто ждал, чтобы выступить следом, объявив на меня охоту. Только мне было наплевать на него. Я просто хотел вернуть себе жену и земли. Освобожу я город от покровительства магов, об этом думать не приходилось. Раз прежние порядки им не нужны, пусть живут, как хотят. А я буду убивать за то, что потерял. И единственным именем в списке был Снидгар дуор Вигра.

Вскочив седло, я помчался на ранчо. Оно встречало меня трескотней цикад. Окна первого этажа были освещены. Спать еще не ложились; возможно, затянулся ужин.

Спрыгнув с лошади, я тяжелыми шагами двигался к двери. Рука нащупывала рукоять револьвера. Не успел я коснуться ручки, как дверь отворилась, и мой силуэт тенью упал на крыльцо. Дарра, бегло осмотрев меня, в ужасе закричала и попыталась убежать вглубь здания, но ее рукой подхватил Снидгар – человек отнюдь не крупный, но с живой мускулатурой; когда-то такой же обладал и я. Ныне же я ему не ровня: жизнь стрелка требует иных навыков, чем пахота. Несмотря на то, что я готов был к сопротивлению, однако мне и в голову не могло прийти, что этот ублюдок носит дома перчатки с магическими кристаллами.

Левой рукой я взвел курок. Спидгар отодвинул Дарру.

— Не вмешивайся, — сказал он ей.

— Но он же убьет тебя! — разрыдалась она, падая на колени.

— Убью так же, как этот ублюдок убил твоего мужа, женщина.

Она повернула ко мне лицо и посмотрела блестящими глазами.

— Кто вы? — спросила она.

— Бродяга.

Снидгар вытянул красные магические нити, которыми собирался разрубить меня. Я уже видел подобное и был к этому готов. Не у всех одинаковая геометрия полета нити, и увернуться бывает трудно: шрамы на лице – подтверждение того. Однако пуля летит быстрее.

Дарра встала и заслонила собой ублюдка.

— Это не он! Нет, вы ошиблись!

— Ошибся он, женившись на тебе.

— Дарра, дорогая, отойди, прошу тебя.

— Нет! Я не понимаю, кто здесь говорит правду? Почему этот бродяга хочет тебя убить?.. Почему вы хотите его убить, скажите же!

— Справедливость.

— Но он добропорядочный человек!

— Дарра! — крикнул я. — Уйди с дороги!

— Ты?.. — осела она на пол.

В этот момент на меня набросились сзади, схватив за локти. Рука опустилась. Револьвер выплюнул мою ненависть. Пуля угодила в Дарру. Падая, я запомнил темно-красное пятно на ее белоснежном переднике.

— Ты вовремя, Лаллин, — поблагодарил предателя Снидгар.

— Шериф тоже скоро будет здесь, — бармен связывал мне руки.

Я ответить не мог. Перед глазами была лишь кровь Дарры.

— Как не милосердно убивать свою собственную жену! Зачем? Я этого не понимаю... А ты?

— Нет, сэр.

— Повесить этого бродягу с табличкой «убийца»! Имени он не заслужил.

Говорят, что в каждом из нас есть капля милосердия. Лгут. В мире есть закон, и только он, и летит он со скоростью пули.

Мда! Оптимистичненько!

Пожалуйте, любовную историю с хеппи-эндом

Висельник Джед

Иуда Джед раскачивался в петле. Не то, чтобы сильно, нет, скорее, он был схож с детским корабликом, в парус которого дует ребенок, но волны прибивают его обратно к берегу.

Огненный горизонт медленно собирался в красную каплю рассветного солнца.

В горле пересохло и жгло; язык взбух и начал высовываться. Если бы это было впервые, Джед мог подчиниться естественному желанию освободить горло для вдоха, но поскольку висеть в петле ему приходилось достаточно часто, он просто терпел. Однако спокойным его назвать было сложно. Он ненавидел, когда веревка режет горло, просто обжигает его: затягиваясь, она злобно скользит вокруг горла, подобно питону, имей тот рифленую поверхность. Дотянуться руками Джед не мог, их стягивал шнурок за спиной.

Также он понимал, что если начнет брыкаться и судорожно дрыгать ногами, петля затянется сильнее и пережмет артерии. А мозг без кислорода, что рыба без воды – живет не более десяти минут, но и через пять живым не кажется. Вспышки озарения начинаются еще на первой минуте, этого он боялся. И было чего. Мозг стремится себя защитить, именно он, придет время, подаст сигнал рукам, ногам, языку и горлу. Человек так и умирает в петле. Не сама петля душит его, петля – всего лишь кусок веревки, все делает человек. Если бы своенравный конь стоял на месте, то своего рода удавка – лассо – не причиняла бы ему боли, ибо узел затягивается в том случае, если натягивается веревка. Однако с петлей свои причуды. Джед весил фунтов полтораста. И единственное, что могло сейчас его убить – это перелом шеи.

Поэтому Джед раскачивался, убивая себя медленно и мучительно. И наслаждался полетом, как на детских качелях. Не каждому же везет полетать перед смертью.

Самоубийцей Джед не был. Он не знал ни одного человека, который бы перед самоповешением связывал себе руки; и жил он мире, где лучше по земле ходить, нежели в ней лежать.

Джед был повешен людьми. Эти самые люди привезли его к тополю у беспорядочного скопления надгробий, дважды перекинули веревку через ветку и закрепили ее конец, обвязав его вокруг ствола. Затем эти люди, а их было трое, усадили Джеда на рыжую лошадь и закрепили петлю на его шее. А следом выстрелили животному под хвост. Кобыла, оказалась, старой и глухой. Вроде как, следуя опыту, кляча зашагала вперед, но делала это без подросткового энтузиазма. Из личных воспоминаний она могла почерпнуть лишь то, что никто из ее сородичей подобным образом еще не умирал. А с возрастом у нее и без пальбы испортился характер. Рыжую кобылу одолевала жуткая апатия.

И Джед плавно скатился с ее спины. Начал раскачиваться. В это время, да и в любое другое, когда жизнь висит на волоске, обычно, мочевой пузырь очень быстро наполняется, освобождаясь от ненужных жидкостей и солей. Джеду терять было нечего, он и справил нужду в воздухе. Женщин он по близости не видел, мужчины поймут, а мертвецов это вовсе не донимало. И люди решили, что Джед все-таки скончался. Пару раз счастливо выстрелили и припустили домой обмывать казнь. Джед остался одиноко раскачиваться в петле.

Разбуженные выстрелами с просветлевших небес спустились на землю два грифа. Были бы они ангелами, Джед бы не так радовался. В этом же случае, они походили на старых знакомых: Беннета и Кларенса, братьев Нэдсенов. Такие же красноголовые, они вломились в конюшни и забрались по лестнице на второй этаж, где Недсены, да и прочие ранчеры, хранят сено. Там, среди аккуратно повязанных тюков, Джед занимался любовью с Мэри. Полное имя и завлекло его к этой неказистой девчушке с красно-рыжими волнистыми волосами, обрамляющие совиное личико с маленьким округленным носиком; звали ее: Ева Мария Нэдсен. Поэтому братья с крючковатыми носами, как у стервятников, сунулись в конюшни. Всякий здравомыслящий человек будет оберегать честь женщины с подобным именем, а человек с психикой мормонов, кем Недсены являлись, пожелает, чтобы Ева Мария оставалась девственницей до следующего сошествия ангела.

Грифы поначалу расхаживали вокруг дерева, присматривались к странному фрукту, что бревном свисает с тополя, и поворачивали лысые морщинистые головы, дабы оценить плод ярко-желтыми глазами, однако это занятие им надоело, или же цена показалась им приемлемой, потому что подошли они быстро. И стали раскачивать Джеда, тюкаясь горбатыми клювами в кожаные сапоги. Выше достать они просто не могли.

Третьим на пиршество приплелся, приопустив хвост, койот – рыжий с добрыми глазами, как Абрахам Недсен – отец Евы Марии. Он носил ту же светлую бороду – от одного виска через подбородок до другого виска, впрочем, за добрыми глазами скрывалась та самая душа койота: хитрая и алчная. Джед считал большим грехом удерживать Еву Марию в этой семье, нежели отдать ее на поругание толпе озлобленных, потных и похотливых охотников на бизонов, что возвращаются временами без добычи. Джед смотрел в эти желтовато-серые глаза койота и видел насмешку Абрахама.

Это ожесточило Джеда, поскольку он знал, что старший Недсен довел свою жену до самоубийства; то же, полагал он, может случиться и с Мэри, особенно когда два фонаря ее братьев высветили среди сена их обнаженные тела. Она была сверху. Такого оскорбления ни один мормон, разумеется, не вытерпит, поэтому Джеду оставалось раскачиваться в петле и ждать чуда.

Оно, как ни странно, произошло. Койот своим приближением вспугнул грифов, и те уселись на тополиную ветвь. С другой стороны, они могли сесть на другую ветку, тогда в освобождении Джеда повинен койот, что вцепился зубами в сапог и потянул на себя. В любом случае, как это часто происходит с тополями, ветка в месте соединения со стволом надломилась с треском и рухнула. С ней повалился и Джед. Упал он плохо, поскольку ветка, диаметром с голову младенца, ударила его по лбу, носу, подбородку, груди и промежности. Нос оказался сломан, на лбу вырастала красноватая шишка, боль из паха добралась до глаз и там взорвалась яркими белыми пятнами, а грудь не пострадала.

Петля больше не тянула, но по-прежнему была тугой. Это и спасло Джеда. Когда затрещала ветка, койот отпрыгнул, а когда Джед грохнулся, его шея опасливо сверкнула. И псина, раскрыв нечищеную пасть, ринулась к нему. Однако зубы зацепили лишь веревку чуть пониже узла, и резкими движениями головы, койоту удалось ее ослабить. Джед дернулся от боли в причинном месте, хватив воздуха, чем испугал койота, и тот вновь отошел.

Встав на колени, Джед истерически закричал, приводя голосовые связки в порядок, возвращая на место кадык и отпугивая хищников с падальщиками. Это подействовало, впрочем, крик обезумевшего человека, лишь только, пусть и не первый раз, спасшегося из петли, испугает кого угодно, особенно тех, кто верит в Господни чудеса – Недсенов. На этом Джед и собирался играть, пока шея будет свербеть, памятуя о петле. Кожей он по-прежнему ощущал веревку, хотя и умудрился ее снять, уткнув голову в землю и помогая себе плечами. Кровь из носа все-таки хлынула, образовав небольшую лужицу. Оставалось за малым – освободить руки.

Поднявшись на ноги и оглядевшись, Джед заметил кладбище с деревянными надгробиями. И хотя могилы были старательно обложены камнями, все они казались нарочито круглыми, будто мормоны намеренно их обтесывали, дабы обложить ими прямоугольные гробы родственников. Пройдя по кладбищу, шатаясь и припадая на колено, Джед наткнулся на свежую, относительно вечности, могилу. С каменного надгробия с острыми гранями на него глядело пронзительно знакомое имя: Анна Мария Недсен. Со слов Евы Марии, что, потея, клялась матери, что грешит исключительно по любви, Анна Мария – была женой Абрахама.

Джед поклонился с улыбкой и поблагодарил благосклонность и благорасположенность к нему женщин этого рода. Затем принялся разрезать веревку, натянув ее и водя по грани надгробия вверх и вниз, как прыгала на нем Ева Мария после восхода большой круглой пуговицы с маминого поясного ремня – не Джед придумал так назвать луну. Это взыграла у Евы Марии поэтика первой ночи страстной любви, впрочем, ему было наплевать: «Хочет пуговицу, будет луна пуговицей». И когда они приедут в нормальный город с нормальными людьми, где есть стрельба, насилие, воровство, пьянство, драки, фривольные танцульки и прочие бесовские развлечения, он подарит ей столько пуговиц, сколько той потребуется, дабы обшить ими белые паруса пятимачтового фрегата.

Джед вспомнил случай, когда индейцу племени Кроу понадобилась веревка, дабы привязать сына. Тот вычитал у бледнолицых, что им удалось кругосветное путешествие. И мальчик захотел доказать, что это действительно такое возможно. Поэтому круглолицый Пять Звезд решил привязать сына. Только не было веревки. И он, взяв с собой коня и ружье, усыпанное ожерельями из бусин и перьев и обмотанное разноцветными тряпками, выступил в путешествие. За первым же холмом, Пять Звезд нашел веревку: в ней раскачивался Джед.

Пять Звезд отвязал конец, снял петлю, проверил ее и решил, как это было принято у «цивилизованных» племен с цилиндрами и медалями на груди, извиниться за то, что крадет веревку, но в данный момент она ему важнее. Джед не стал возражать, правда, намекнул, что неплохо было бы развязать еще и руки. На что Пять Звезд ответил достаточно просто: «Это слишком короткая веревка, мне такая не нужна». Смотав канат, он набросил его на плечо и спокойно зашагал обратно. Вот тут-то Джед и спросил, зачем индейцу эта веревка.

Пять Звезд остановился. Он начал говорить о том, что не понимает, как бледнолицые могли стать такими сильными и изобретательными, если не знали, что земля круглая. Индеец отвел Джеда в поле, что заканчивается, сливаясь с голубым куполом небосвода, и попросил нарисовать ему на земле горизонт. Джед начертил круг. Тогда Пять Звезд начал спрашивать: похожа ли луна на этот рисунок, похоже ли солнце на этот рисунок, женский сосок? Последний вопрос повесил Джеда без веревки: когда наступает полдень, разве небо и солнце не похоже на женскую грудь изнутри? Пять Звезд подытожил: «Земля круглая, просто бледнолицые не умеют смотреть по сторонам». И добавил он, что земля не может быть плоской, поскольку на ней есть ямы, холмы, годы и реки…
Джед его поблагодарил и пошел своей дорогой, поэтому пусть Ева Мария называет луну хоть пуговицей, хоть колесом, хоть дыркой. Менее круглой она не станет, так сказал Пять Звезд.

Освободив руки, он растер запястья. После Джед вставил по пальцу в ноздрю и вернул перегородку на прежнее место. Проверил нос и снаружи. Вынул из кармана синий шейный платок и вытер им кровь. Попробовал подышать носом. С болью воздух проходил, хотя и незначительно. Но это лучше, чем если бы он не мог им дышать вовсе.

Когда солнце действительно начало походить на женскую грудь изнутри, Джед двинулся пешком к реке. Она привлекала пышными деревьями, что обычно растут по их берегам. Во-первых, ему нужно было промыть нос; во-вторых, искупаться, поскольку висение в петле дело довольно потное; в-третьих, постирать одежду: он теперь живой, а человеку, тем более мужчине, не пристало ходить в обоссанных портках, они начинают натирать промежность. А это будет похуже сломанного носа. Ни одна девица не пригласит в свою койку мужчину, у которого чешется и краснеет пах, вдруг он заразный; а нос – такая часть мужского тела, которая не влияет на желание женщины: они сами не всегда писаные красавицы, да и заказать портрет им не по кошельку.

Одежда сохла на ветвях березы, пока Джед игрался в воде похожей на парное молоко, когда в него добавили остуженный кофе. Такую дрянь Джед даже не собирался пить, он просто в ней купался. Иногда ложился на мелководье и смотрел на переливчатое сияние изумрудов на ветках ивы. Вода успокаивала рану на шее, нежно гладила тело, подобно ладошкам женщины, что никогда не брала в руки дужку ведра или рукоять топора. Шлюхи – самые нежные создания на этом свете. И Ева Мария. Ее изображение Джед рассмотрел в облачном пухе, словно кто-то разорвал край подушки и начал ее трясти. А пух не падает, и летит, подгоняемый ветром, переворачивается, выписывает изображения.

Сухой ветер, что гуляет в этих местах, быстро высушил одежду, и Джед, обсохнув сам, натянул парусиновые штаны, рубашку, всунул ноги в сапоги и затем на плечи уложил подтяжки. Голова оставалось непокрытой. Где его фетровая шляпа с черной лентой, он не знал. Без денег и оружия, Джед поплелся вдоль берега к ранчо Недсенов. План у него уже был, и он приводил его во исполнение. Джед, конечно, мог пойти в ближайший городок, наняться ковбоем или охотником на бизонов, отработать полгода-год, дабы получить свои двести-триста долларов; купив на них револьвер и патроны, и уже готовым к бою пойти спасать Еву Марию от ее семьи мормонов. Но чутье подсказывало, что Ева Мария не проживет и недели; у человека, который со смертью видится раз в месяц, иногда чаще, вырабатывается потустороннее чувство близкой опасности, но без паранойи, как это случается с неподготовленными людьми. Поэтому Джед твердо решил увезти Еву Марию именно этой ночью.

Впрочем, в его плане имелись белые пятна. Отчего, когда он подошел к хлеву, в окошке которого он увидел девушку, и прошептал, что-то вроде: «я пришел забрать тебя, Мэри…», девушка, бывшая до сей поры богобоязненная и верующая в привидения, закричала звонким и писклявым голоском. А затем упала в обморок. Джед успел залечь под кустом жимолости, поскольку дверь дома открылась и сначала на веранду, а после и к коровьему домику выбежал полностью одетый Кларенс Недсен. В руках он сжимал карабин. Вскоре с револьверами подтянулись Беннет и Абрахам, но в пижамах.

Беннет отошел к колодцу и, приподняв журавль, опустил ведро, и поднял его. С водой он вернулся к хлеву. Абрахам ходил вокруг, выискивая тот объект, который мог так сильно напугать его дочь. Джед лежал смирно, любое движение – он прекрасно понимал – и может умереть от пули. Лучше, если бы вновь повесили. С петлями ему везет.

Как это часто происходить по ночам в разреженном прохладном воздухе и на открытом пространстве, где ничто не мешает распространению звука, даже шепот слышится отчетливо на расстоянии. То же, говорили моряки, явление они отмечали на большой воде. Петли хлева снова скрипнули и Абрахам вошел внутрь с ведром. Говоря ласковые слова и окропляя Еву Марию колодезной водой, он приводил ее в чувство. Братья стояли на страже. Девушка пришла в себя, и, как понимал Джед, увидев родное лицо, принялась рыдать и захлебываться слезами, быстро-быстро перебирая словами о том, что увидела призрак Джеда, который, по ее словам, захотел забрать ее на тот свет. Ибо, говорила она, нельзя разлучать брак, одобренный Небесами.

Джед отдал должное мормону Абрахаму, слушал он ее внимательно, но скептически. Затем отец вышел и отпустил сыновей досыпать. В этот момент, разгоряченная несчастной любовью и страстным желанием вновь увидеть призрак Джеда, Ева Мария бросилась под ноги отцу и обхватила их, моленно выпрашивая отвезти ее на кладбище, где они повесили ее любимого. Джед узнал о движении по тем грохочущим звукам, которые оставляют коленки на сухих досках.

Абрахам поднял дочь и взглянул ей заплаканные глаза. Сказан он ровным счетом следующее: «Я останусь с тобой на эту ночь, и если злой дух этого развратника вновь появится, клянусь посохом Иакова, я выстрелю в него, и если он продолжит домогаться тебя, так уж и быть, отвезу к его трупу. Но предупреждаю, зрелище это, возможно, поразит твое сердце, оно разорвется, и нам придется схоронить и тебя». Ответ Джеду понравился: «Пусть так, но я буду рядом с ним, отец».
Нужно ли говорить, что когда дверь хлев вновь была закрыта, но уже изнутри, Джед приблизился к окошку и вновь произнес ту фразу, которую Ева Мария посчитала за призрачную. Сказав, Джед тут же присел. Абрахам выстрелил в окно. На грохот револьвера – одного из лучших будильников на этом свете – сбежались братья. Они попытались открыть дверь в хлев. Ева Мария испугалась и снова ушла в небытие. Абрахам готовился, судя по шагам, избавить этот мир от надоедливого духа, который вламывался в хлев.

Кларенс вовсе не был дураком, мормоном, стервятником – да, но гриф – птица высокого полета. Оставив на минуту брата, он нашел кусок проволоки и металлическую пластинку. Ими, возвратясь, он и воспользовался. Проволокой нащупал деревянный брусок, вставленный в щеколду, затем, покручивая проволоку, просверлил его и, вставив платину, подвинул запор на крошечное расстояние. Абрахам стоял неподвижно. Тишину, видимо, братья восприняли за то, как это часто крутится в головах людей религиозных, за кару Господню. Они откровенно считали, что дух Джеда каким-то чудом унес Еву Марию и убил взглядом их отца. Открыть хлев для них – стало первостепенной задачей. Это заняло время.

От этого ожидания Абрахам терял спокойствие. Он видел, как щеколда медленно точка за точкой, линия за линией, дюйм за дюймом отходит, и ожидал, что дверь вот-вот откроется. Его руки жарко вспотели, а по спине стекал тот же пот, но остуженный страхом или призрачным дыханием. Наверное, подумал Джед, он даже боялся дышать, дабы угомонить дрожание рук.

Щеколда полностью отошла, и дверь чуть дернулась наружу, высветив узкую полосу лунного света. Кларенс, может быть, посмотрел на брата, откинул самодельные отмычки – те со звоном цепей упали на чугунные колышки, которые вбиваются в землю, чтобы животное не отходило далеко и паслось в широком – установленном длиной веревки – круге. Абрахам дрогнул, что-то простонав. Кларенс, перехватив карабин, подцепил створку прикладом и резко открыл дверь, впрыгнул вовнутрь. В хлеву сверкнула огненно-белая молния, и звездную ночь разразил гром. Кларенс упал, хватаясь за воздух руками – карабин упал, но молча; один из братьев задел плечом вилы и лопату и с ними повалился на пол. Беннет, обезумев от смерти брата, юркнул в хлеб следом и выстрелил в первого увиденного им человека на ногах – в Абрахама. Он выпустил все шесть патронов, но Абрахам стоял.

Он не понимал, почему собственные сыновья захотели его убить. С горечью в сердце, на последнем издыхании, пальнул в Беннета. Для того ответный выстрел тоже оказался удивительным и поразительным. Значит, он не ошибся и это действительно был злой дух Джеда.
Абрахам упал первым. Следом завалился Беннет.

Джед некоторое время еще сидел под окнами и ждал любых звуков, но кроме трескучих цикад и свистящих насекомых, ничего не было слышно. Гроза кончилась. Он осторожно, как любят подкрадываться индейцы – переступая с носка на пятку, обошел хлев. Заметил горящий свет в окнах ранчо. Двери в хлев мешали закрыться сапоги Кларенса. На колышках Джед увидел проволоку и пластину. Быстро заглянул в хлев и тут же отпрянул. Выстрела не последовало. Теперь он медленно вошел, переступая через тела, ноги и руки братьев. Осматривался. В противоположном от двери углу покоился Абрахам, сжавшись, словно эмбрион. Напротив двери, откинувшись на коровий денник, полулежала Ева Мария в белой ночной сорочке.

Джед подхватил ее на руки и вынес из хлева. От движения или по прошествии определенного времени, Ева Мария напряглась. Джед это почувствовал. Голова девушка поднялась. Большие добрые, слегка напуганные глаза, молчаливо моргали.

Джед внес Еву Марию в дом, поднялся с ней на второй этаж. Пихая двери мыском сапога, открывал их и высматривал, какая же из них может оказаться ее. Найдя помещение с красивыми занавесками, белоснежным бельем и небольшим букетом цветов в вазочке, Джед вошел и уложил Еву Марию на кровать.

Она, наконец, спросила: «Любимый, мы будем видеться только при пуговичках с маминого пояса?» Джед подхватил стул, развернул его спинкой к Мэри и уселся на него, как на лошадь. Он улыбнулся и взял ее за руку: «Нет, Мэри, не только при пуговицах, но и при желтой медальке, что встает каждое утро и садиться каждый вечер». Успокоенная, Ева Мария уснула.

Какое-то время, решил Джед, он поживет на этом ранчо; все-таки вылезать каждый раз из петли дело не благородное. Там его никто ждал, никому он не был нужен. А тут неказистая девчушка с копной рыжих волнистых волос и с маленьким совиным носиком…

Цитата:

историю с хеппи-эндом

Читаются на одном дыхании, но насчёт х_э - кажется кто-то погорячился

С другой стороны, я его мог снова повесить? ))))
Для меня это хеппи-энд. Даже такое - у меня редкость, на самом деле.

Ага, а тогда птички стали бы выдёргивать ниточки из верёвки для обустройства гнезда.